Страница 16 из 96
Обер-лейтенант подошел было к нему с видом участия и спросил:
— Как фамилия?
— Колдобин, — неожиданно резко ответил тот.
— Ага, — неопределенно отозвался на это фон Ган, скользнул беглым взглядом по Линнику и Готковому, с виду более крепким, чем остальные, сказал про себя: «Украинцы» и приказал старшему из трех солдат-конвоиров вести их на площадь перед хатой сельсовета.
Идти было не так далеко, но трудно — даже и команде вполне здоровых бойцов, не только искалеченным жестоким боем, следы которого были тут повсюду.
Разбитые снарядами хаты выпирали вперед обломками крыш и стен. Трупы людей и лошадей едва успели оттащить к порядку хат. Нависли над улицей и поломанные высокие вербы, зияли воронки, и то и дело приходилось их обходить. Пахло гарью от дотлевавших строений, сожженных ночью артиллерийским огнем, но жителей села не было видно, — прятались ли они внутри хат, ушли ли перед боем, — попадались лишь немецкие солдаты.
Старший из конвойных шел впереди, двое других по сторонам, равняясь на последних из пленных и приноравливаясь к их медленным через силу движениям.
Не один Плотников, — еще и Линник с другой стороны поддерживали Задорожного, который ступал только правой ногой, а левую подтягивал; Готковой заботливо поддерживал Семенова, Молодушкин помогал идти Очеретько, и только Колдобин, держась рукою за грудь и сплевывая кровь, шел один.
Из того, что конвойный никого не подгонял, Молодушкин сделал вывод, которым поделился с Очеретько:
— Куда-то хотят доставить нас в целости.
Очеретько же буркнул на это:
— Звистное дило, народ вдумчивый.
Задорожный, услышав, что сказал младший сержант, отозвался ему:
— На допрос, должно быть, ведут.
И добавил, несколько повысив голос, чтобы всем было его слышно:
— Помните, товарищи, никаких сведений о своей части врагу не давать.
Все чуть кивнули на эти слова головами, но конвойным, видно, не было приказано запрещать разговоров, и они шли молча, не обращая на них внимания, пока старший из них, шедший впереди, не скомандовал: «Хальт!» и не остановился сам около глубокой и обширной воронки среди площади. Про эту воронку Очеретько сказал, значительно взглянув на Молодушкина:
— Эт-то котлован.
И все дружно переглянулись, а Готковой протяжно и глухо присвистнул. Однако и без этого выразительного свиста можно было понять, для чего подвели всех к такому «котловану»: со стороны хаты сельсовета шли тот самый обер-лейтенант, который отбирал их и говорил с ними, но обогнал их, идя не по улицам, а через дворы; рядом с ним высокий важного вида полковник, как определил Задорожный, а несколько сзади человек шесть офицеров; следом за ними несколько солдат несли лопаты.
— Видать, допрос будет недолгий, — сказал Очеретько.
Барон Гебзаттель оглядел кучку раненых бойцов и обратился недовольным тоном к фон Гану.
— Где же здесь русские, где украинцы, я не вижу.
Это, действительно, было упущение обер-лейтенанта, и он, выкрикнул с запалом:
— Зачем перемешались так, а-а?.. Русские четверо — стать нале-во. Украинцы — напра-во.
Задорожный поглядел вопросительно на Молодушкина, подняв черные густые брови, тот — на него, дернув кверху плечо, а Плотников сказал вполголоса:
— Стена на стену он нас пустить, что ли, хочет, а?
Однако он не выпустил руки сержанта. Другие тоже остались на своих местах, несмотря на то, что все поняли команду.
Тогда конвойные, которым мигнул обер-лейтенант, ретиво подскочив, оттащили Плотникова от сержанта, при котором остался Линник, державший его крепко, и Очеретько от Молодушкина; Готковой же, передав Семенова Молодушкину, отодвинулся к Задорожному сам и стал на место Плотникова.
Между украинцами и русскими бойцами расстояние было не больше двух шагов, но дело было не в том, чтобы их отделить друг от друга.
Фон Ган, старавшийся держаться на одной линии с полковником, чтобы не потерять ни крупицы его одобрения своей затее, подбросил как мог молодцеватей голову, точно приготовился говорить перед целым батальоном, и начал, тщательно выбирая слова и глядя не столько на Задорожного, сколько на трех других около него:
— Украинцы!.. Мы все понимаем, все знаем! Вас заставили сражаться против нас большевики, — мы это знаем. В восемнадцатом году, тогда… все было тогда иначе, чем теперь. Тогда вы могли быть свободным народом, — вот чем вы могли быть тогда, если бы не русские большевики вами тогда овладели!.. Кто нес вам свободу и независимость тогда? Мы, немцы… Это называлось тогда по-украински, вы знаете, — самостийность, — вот как это называлось, украинцы… Так я говорю? — вдруг перебил он свою речь вопросом, однако ему никто не ответил, и он продолжал, мельком взглянув на полковника: — Я говорю так, как надо: самостийность, и мы, немцы, вам ее дали, они ж, русские, — показал он пальцами на Молодушкина и других, — у вас ее отняли. Они, русские большевики, с которыми мы воюем, отняли у вас все, чем вы жили: хозяйство, землю, завели эти самые кол-хо-зы, которые вы, — нам хорошо известно это, — ненавидите изо всех сил!.. Они отняли у вас религию, да, даже ре-ли-гию, а вы были такие религиозные — в каждом хуторе церковь и ваш этот, как называется, поп. Они уничтожили по-ме-щи-ка, да, которого вы почитали… у которого вы… могли брать в аренду зем-лю… Они, эти русские, — он опять указал пальцем на Молодушкина, — ввели у вас большевизм, который вы ненавидите.
Тут фон Ган посмотрел искательно на барона Гебзаттеля, и тот при слове «большевизм» качнул одобрительно головой.
— Вот врет-то, — буркнул Плотников Молодушкину. Очеретько же, обращаясь к Задорожному вполголоса, сказал то же самое, только по-украински:
— Бреше, як цюцик.
Но кивок командира полка окрылил обер-лейтенанта, и он закончил речь с подъемом:
— Повторяю вам, украинцы, что русские — наши враги и они — ваши враги… Сзади вас яма. Столкните сейчас же туда этих русских и тогда… тогда мы вас будем лечить, украинцев, и мы вас вылечим, и мы вас пустим домой к своим семьям… Поняли?.. Ну… Начинай…
Он приостановился, но, не видя ни малейшего движения среди четырех украинцев, скомандовал раздельно:
— Начи-най.
Очеретько слегка толкнул локтем Задорожного, но тот видел и сам, что ему надо ответить за всех своих, как старшему, и, кашлянув, начал:
— Во-первых, разрешите сказать вам, что это вы напрасно даже и сделали, нас разделили на русских и украинцев: мы все одинаково советские бойцы.
— Постой, постой! — закричал фон Ган. — Ты что мне по-русски? Ты — украинец?
— Украинец!.. А вам як хочется, щоб я по-вкраински балаков, то я можу и по-вкраински…
— Постой, постой, — вновь перебил фон Ган, не ожидая для себя ничего подходящего от сержанта, и указал на Очеретько, спросив предварительно:
— Как твоя фамилия?
— То не нажить, яка в менэ хвамилия, а шо касаемо вкраинец, то як же ни, — расстановисто начал Очеретько. — Вкраинец, та еще из-пид Пирятина. А як вы хвалились, шо все чисто знаете, то може и то знаете, що Пирятин — вин усим приятель, так же бачите, и русьским… Касаемо земли, то вже усим известно, — землю мы получили паньску в вичность… А що Хитлера вашего замест иконы встремить, то, сказать вам прямо, не треба, хай ему бис. А касаемо помищиков…
Фон Ган не дал ему закончить. Пусть ни командир полка, ни кто-либо из офицеров не понял, что именно сказал про Гитлера этот дерзкий украинец, зато он понял и закричал визгливо:
— Молчать, мерзавец… Сейчас же столкай всех русских в яму, ну! Иначе, иначе… — он только показал Очеретько кулак, на момент захлебнувшись от злобы, но вместо Очеретько ответил на его визг Готковой:
— Касаемо русьских, то они у нашему Союзи на равних правах з нами, вкраинцами, также само и в Красной Армии, и того вы не дождетесь, шоб мы их, товарищей своих ридных, кудысь товкали.
— Ага. Та-ак… Так вот вы какие появились! — вне себя от того, что провалилась его затея, закричал фон Ган. — В таком случае вы, вы, русские, столкните их, их, этих мерзавцев.