Уровень опасности

Игорь Симонов

Уровень опасности

Глава 1

Виктор Петрович. Москва

Вечер того дня, когда все закончилось

С утра пошел дождь. Какой-то совсем не московский – сильный, упрямый, кажущийся бесконечным. Затуманил кабинетные окна и стекла машины, изливая на землю все, что накопилось за последние недели, и смывая все, что произошло за последние сутки. Об этом думал Виктор Петрович перед тем как погрузиться в сладкий расслабляющий сон, которому уже не было сил сопротивляться. Просто какой-то символический дождь, который смывает все следы. Был такой трогательный фильм с очень симпатичной девушкой, кажется, немецкий, в 70-е годы, когда Виктор Петрович служил в армии. Вроде бы та же девушка потом снималась у какого-то известного режиссера. Странно, что в те годы в армейском клубе показывали такой идеологически совсем не выдержанный фильм, и еще более странно, что воспоминания о нем приходят в голову именно сейчас, спустя тридцать лет, всплывая из каких-то самых потаенных уголков памяти, в один из редких моментов перехода в сон, когда почти полностью утрачен контроль над сознанием. Только бы не зазвонили телефоны. Точнее, один телефон, который он оставил включенным и по которому мог позвонить только один человек. Тот, с которым он говорил перед тем, как уехать. Но ему, наверное, тоже требуется отдых. Еще садясь в машину, Виктор Петрович попросил водителя не включать спецсигнал. Сейчас десять – двадцать минут уже не имели значения. Или, наоборот, имели, потому что могли быть дополнительными минутами сна. Как ни крепок был организм, но нагрузки последних дней были даже для него чрезмерными. И это не только обычное, знакомое всем профессионалам напряжение, когда готовится беспрецедентная по сложности операция, которая, судя по всему, удалась. Была еще непривычная тяжесть, связанная с мыслями об этом молодом человеке, труп которого сейчас уже в морге, и проведено опознание, и в ближайших новостях расскажут или уже рассказали, кто он такой, но никто никогда не расскажет, почему он такой. И его несчастные мать с младшим братом, нет, не с братом – с сестрой, которых будет допрашивать чешская полиция, а они, может быть, от полиции-то все и узнают, и не поверят, и еще будут надеяться, что ошибка, хотя материнское сердце не обманешь, – что с ними будет? И эта девчонка, совсем еще молодая, как ей теперь жить со всем этим грузом?

Забыть, стереть из памяти – вряд ли получится. Но он выдержит. У него есть Лена и лапуля Машуля – еще немного, и он увидит их…

– Виктор Петрович, – тихо сказал водитель, перед тем как последний раз повернуть налево, – Виктор Петрович, приехали.

– Да, Саша, спасибо, – он открыл глаза навстречу раздвигающимся воротам.

Дождь не умолкал, но от него зазеленеет к концу мая старый сад, охраняемый на въезде и по краям строгими стройными соснами и потому кажущийся отделенным от остального мира. «Хорошо бы не спали», – подумал Виктор Петрович и тут же увидел приближающуюся к машине Лену, без зонта, накрывшую голову ветровкой, в шортах, футболке и шлепанцах. Машина остановилась, он вышел и обнял ее – промокшую, все еще теплую, нежную, и по тому, как она обхватила его руками и прижалась, понял – слышала новости, все знает. У него никогда не было иллюзий в отношении своей красавицы жены, которую наверняка и красавицей многие не считали, а просто симпатичной или очень симпатичной, но уж точно очень везучей. Лена не обладала ни обширными познаниями, ни большим умом, но все, что касалось их двоих, а потом и троих, она чувствовала как никто. Она не просто каждый день благодарила Бога за то, что было ей дано, – она действительно умела это ценить.

Машина тихонько прошуршала задним ходом, они медленно шли к двери, за которой подпрыгивала от нетерпения четырехлетняя русоволосая Маша, огорченная, конечно, что запрещено выбежать на улицу вместе с мамой, но совсем чуть-чуть, потому что вот-вот сейчас дверь откроется и она подпрыгнет, зажмурив глаза, и не опустится на землю, подхваченная сильными добрыми руками: «Папочка, папочка, – прижаться, прижаться как можно крепче, пытаясь обхватить их обоих: – Мамочка, папочка», – и сразу начать что-то рассказывать про любимого щенка, зная, что мама остановит: «Машуля, иди ко мне, пусть папа переоденется и позавтракает, он тебя обязательно выслушает».

– Примешь душ? – спросила она, когда они поднялись в спальню.

– Нет, на работе принял, – ответил он, – чтобы приехать к тебе чистым и…

– …побритым, – закончила она фразу и провела рукой по его щеке, другой рукой помогая расстегивать рубашку.

– Есть хочешь?

– Тебя хочу, только тебя, поцелуй меня…

Однажды он сказал ей, что хотел бы умереть в ее объятиях, хотя понимает, насколько это эгоистично и несправедливо по отношению к ней. Это была его обычная полушутка, полуправда, полупроверка, хотя на этот раз больше правда, чем проверка.

– Хорошо, – ответила она тогда просто. Ему показалось, что она не поняла, и он попытался объяснить, но она сказала: да, да, поняла. Он приподнялся на локте, заглядывая ей в глаза – шутит, нет?

– И что же ты будешь делать с мертвым пожилым мужчиной, лежащим на тебе?

– То же, что делала бы, если бы ты лежал рядом или на другой кровати.

– И что же?

– Я плакала бы. Обнимала и плакала.

– И не испугалась бы? – Господи, ну зачем он затеял этот разговор?!

– Конечно, испугалась. Но по-другому, не так, как ты думаешь. Ты очень умный, умнее всех, но некоторых вещей все равно не знаешь, а я глупая и знаю только эти маленькие вещи, но объяснять не получается.

– Не надо объяснять, – сказал он тогда, – просто прижмись ко мне, и я почувствую…

– Не уходи, – сказал он сейчас, – прижмись ко мне.

– Из меня все вытекает…

– Ну и что? Не уходи.

– Хорошо. – Она подождала какое-то время и все-таки выскользнула в ванную, оставив дверь открытой. Он остался лежать, глядя, как под редкими порывами ветра прижимаются к окну ветви яблони, и заснул.

А проснулся от нежного поглаживания ее руки. Дотронулся губами, открыл глаза.

– Дождь кончился, – сказала Лена, – я попросила в саду ужин накрыть.

В знак согласия он прикрыл глаза, не желая слышать никаких других звуков, кроме звуков весеннего сада за открытой дверью балкона.

– Не надо было будить?

– Надо.

– Там Машка внизу ждет. Она тебе столько всего рассказать хочет. Послушаешь ее, ладно? А то она не заснет.

– Конечно.

– Тяжело было?

– Да.

– Я слышала новости. Это такой ужас… У тебя могут быть неприятности? – она задала единственный вопрос, ответ на который ее по-настоящему интересовал. Случайно оказавшись на этом правильно устроенном райском острове среди постоянно бушующего океана, она ни за что не хотела его покидать. И этот умный, сильный человек, окончательно уже проснувшийся, был единственным гарантом того, что ей никогда не придется садиться на качающуюся на волнах лодку и плыть неизвестно куда. Поэтому, какими бы ужасными ни были эти или другие телевизионные новости, главным в них было – могут ли они затронуть и изменить их жизнь – Виктора, ее и Машеньки. По большей части новости были «чужими» и безразличными, но, видя его напряжение и тревогу и понимая масштаб происшедшего, она чувствовала, что может и затронуть. Причем очень сильно. И не знала, как спросить, но все же спросила, зная, что он хоть и не ответит всю правду, но она почувствует, надо только не убирать руку, и потом, когда ответит, не убирать. Что бы ни сказал – не убирать, чтобы он не узнал, как ей страшно.

– У тебя могут быть неприятности?

– Не думаю, – он знал, как она мучилась все эти часы между новостями и его приездом, как пыталась выхватить хоть что-нибудь из его коротких телефонных звонков, и как трудно ей было не спросить сразу, там, под дождем. Они нашли друг друга лет шесть назад на промокшей осенней московской улице, и она почти не изменилась с тех пор, нет, даже лучше стала, превратившись из девушки в молодую женщину, отяжелевшую после родов, но быстро согнавшую эту тяжесть. Так и не прочитав, несмотря на обещания, ни одной книги Достоевского, не узнав, что такое постмодернизм, не полюбив классической музыки да и многого еще не узнав и не попробовав, она узнала и полюбила его и их дочь, их дом, их сад…