Мать

Она снова опустилась на стул в своей короткой рубашке, которая открывала ее ноги, казавшиеся деревянными, и зевнула — зевнула от усталости и покорности.

Он вернется и, увидев запертую дверь, поймет, что его мать нисколько не сомневается в нем. С сыном нужно было обращаться только так — выказывая ему полную уверенность. И все же она прислушивалась, не так, как накануне ночью, но прислушивалась.

Она сбросила туфли, поставила их рядом — две дружные сестры, которые и ночью должны быть вместе, и продолжала молиться и зевать. Она зевала не только от усталости и покорности, но и потому, что нервничала.

О чем он будет говорить с матерью Антиоко? Эта женщина не пользовалась хорошей репутацией. Она занималась ростовщичеством, говорили также, что и сводничеством. Мать задула свечу и, смочив слюной пальцы, потушила фитилек и легла в постель. Но не смогла расслабиться.

Ей почудились шаги в комнате сына. Опять явился призрак? Жуткий страх, что он бросится к ней в постель и овладеет ею, помутил рассудок, кровь застыла в жилах, а потом хлынула к сердцу, подобно тому, как бунтующая толпа лавиной устремляется по улицам города к площади. Но она тут же взяла себя в руки и устыдилась своего испуга, вызванного конечно же беспокойством о ее Пауло.

Нет, она не хотела, не желала больше следить за его поступками. Она должна сохранять спокойствие, должна оставаться вот так, как сейчас, в темноте, в своей комнатке служанки. Она улеглась поудобнее, укрылась одеялом, заткнула даже уши, чтобы не слышать, возвращается он или нет. Но где-то в самой глубине души она все равно чувствовала,что он не вернется, чувствовала, что кто-то насильно увел его, как уводят танцевать человека, несмотря на его сопротивление.

Однако она была уверена в нем. Рано или поздно он сумеет освободиться. Кроме того, она же была тут, под одеялом, и ведь не спала. И ее не покидало ощущение, будто она все еще теребит запутанный узел на своем переднике, решив развязать его.

Глухой шум в ушах казался ей гулом толпы, собравшейся на площади и еще дальше, в долине, — гулом множества людей, которые на что-то жаловались, и смеялись, и пели, и плясали. Ее Пауло был среди них. А где-то высоко-высоко кто-то нежно играл на лютне. Наверное, глядя на танцующих людей, это играл сам господь бог.

Мать Антиоко весь день думала о том, что могло послужить причиной появления священника у нее в доме, но всячески старалась скрыть, что ждет его. Может быть, он собирался укорять ее за ростовщичество и за кое-какие другие занятия. Или же придет из-за того, что она, только для лечебных целей, одалживала людям за небольшое вознаграждение святые мощи, доставшиеся ей в наследство от родственников мужа. А может, тоже хотел взять денег взаймы для себя или для кого-нибудь еще. Так или иначе, когда ушел последний посетитель, она подошла к двери, сунув руки в карманы, полные тяжелых медных монет, и посмотрела, не возвращается ли хотя бы Антиоко. Он возвращался в сопровождении священника. Вот они пересекают площадь — две черные фигуры, освещенные луной.

Она сделала вид, будто опускает железную штору на дверь. Доведя ее до середины, подперла колышком. Движения ее, несмотря на крупное телосложение, были легкими, только голова, в отличие от других женщин в селе, была маленькая, укрупненная обвитыми вокруг нее черными косами.

Когда священник подошел к двери, она выпрямилась и с достоинством приветствовала его, устремив на него свои томные и в то же время горячие глаза. Затем она пригласила его во внутреннюю комнату, и Антиоко взглядом умолял ее быть понастойчивее.

Священник, однако, добродушно ответил:

— Ничего, мы тут посидим, — и сел за один из длинных, почерневших от вина столов.

Антиоко, успокоившись, встал рядом со священником и огляделся по сторонам, чтобы понять, все ли в порядке в доме. Он опасался также, что войдет какой-нибудь посетитель.

Но никто не входил, и все было в порядке. Большая тень матери накрывала шкаф за маленькой стойкой с зелеными, красными и желтыми бутылками с ликерами, в то время как свет керосиновой лампы падал на маленькие черные бочки, придвинутые к стене напротив. Вот и вся обстановка, не считая стола, за которым сидел священник, да еще одного, пустого. А у входа над дверью висел на перекладине пучок дрока, служивший для прохожих указателем, что тут вход в остерию, и в то же время отгонявший мух.

Антиоко весь день ждал этого момента. Ему казалось, что должна раскрыться какая-то тайна. Он боялся, что кто-нибудь помешает, что мать совершит какую-нибудь оплошность. Ему хотелось, чтобы она держалась более покорно, была более уступчивой перед священником. А она, напротив, снова ушла за стойку и уселась там важно, точно королева на троне. Как будто не знала, что этот человек, сидевший, как обычный посетитель, за столом в их остерии, был святым, творящим чудеса. И не испытывала даже благодарности к нему за бойкую торговлю вином, какую принес ей этот день.

Но вот наконец священник заговорил.

— Я хотел бы видеть и вашего мужа, — начал он, поставив локти на стол и смотря сквозь соединенные кончиками, чуть разведенные пальцы, — но Антиоко сказал, что он вернется только в будущее воскресенье.

Она слегка кивнула головой.

— Да, он вернется в будущее воскресенье, но если нужно, я схожу за ним, — предложил Антиоко с готовностью, на которую, впрочем, никто не обратил внимания.

— Речь идет о мальчике. Пришло время серьезно подумать о нем. Он уже вырос, пора учить его какому-нибудь ремеслу, а если хотите, чтобы он стал священником, подумайте хорошенько об ответственности, которую возьмете на себя.

Антиоко хотел было что-то сказать, но заговорила мать, и он повернулся к ней, слушая молча, хотя на взволнованном лице его было заметно недовольство.

Женщина воспользовалась случаем, чтобы еще раз, как всегда, похвалить своего мужа, словно оправдываясь, что вышла замуж за человека намного старше нее.

— Мой Мартино, ваша милость знает это, самый честный труженик на свете — хороший муж и хороший отец. Другого такого поискать надо. Кто еще в нашем селе работает так, как он? Сами скажите, ваша милость, вы ведь знаете, какая слава идет о нашем селе из-за его лентяев жителей. Так вот, значит, я хотела сказать, если Антиоко хочет выбрать себе дело, ему остается только идти по стопам отца — это лучшее ремесло для него. Мальчик может делать что хочет, потому что даже если он ничего не захочет делать, я говорю это не из тщеславия, то, слава богу, все равно проживет, воровать ему не придется. А если же он хочет выбрать какое-то другое, не отцовское ремесло, пусть решает сам: хочет быть угольщиком, — пусть будет угольщиком, плотником — так плотником, священником — так священником.

— Я хочу быть священником, — сказал мальчик, губы его задрожали, и в глазах вспыхнуло упрямство.

— Вот и хорошо, будь священником.

И судьба его, казалось, была решена.

Священник уронил руки на стол, словно два белых листа, поднял голову и снова опустил ее.

Ему вдруг показалась смешной эта забота о чужих делах. Как мог он решать, кем быть Антиоко, если не в силах был решить даже свою собственную судьбу?

Мальчик стоял перед ним взволнованный, разгоряченный, подобно раскаленной на огне подкове, ждущей удара молотом, чтобы обрести окончательную форму. Каждое слово могло быть на пользу ему, каждое слово могло и повредить.

И священник посмотрел на мальчика почти с завистью. В глубине души он был согласен с его матерью, которая предоставляла сыну возможность следовать своей интуиции.

— Интуиция никогда не обманывает нас, — сказал он тихо, как бы продолжая вслух свою мысль, — но ты, Антиоко, скажи-ка мне теперь в присутствии матери, почему ты хочешь стать священником. Это ведь не ремесло — быть священником. Это не то же самое, что быть угольщиком или плотником. Сейчас служба в церкви может казаться тебе делом легким и спокойным, но, повзрослев, ты поймешь, что это очень трудно. Земные радости и развлечения, дозволенные другим людям, нам запрещены, наша жизнь, если мы действительно хотим служить богу, это непрестанное самопожертвование.