Николай Гумилев

Не берусь решать, плохо это или хорошо — победителей не судят. Для нашего разговора гораздо важнее понять, только ли жизнь Гумилева среди художников Серебряного века (или даже шире — среди писательских судеб вообще) таит в себе соблазны «чистого биографизма»?

Конечно, нет.

Действительно, жизнь любого человека, будучи изученной в своих биографических, психологических и, далее, в своих метафизических глубинах, явит собой в конце концов нечто весьма поучительное и уж, конечно, захватывающее, — тем более жизнь человека, сколь-нибудь замечательного. Грех увлечения биографической стороной предмета исследования, пожалуй, один из «смертных» и неискоренимых в любой сфере литературоведения, и целомудренно-скромное гумилевоведение здесь просто теряется перед могучим «биографизмом», например, некоторых современных пушкиноведов, рассказывающих о своем «подопечном» подлинно все, так что человек-Пушкин оказывается известен нам в таких проявлениях, которые неизвестны самой злостной бабушке-сплетнице о своем беспутном соседе. Автор эти строк видел, например, своими глазами пространную, занявшую два или более подвала в популярной петербургской газете «Смена», статью, создатель которой умудрился ни разу внятно не процитировать ни одной строки пушкинских произведений, занятый решением гораздо более захватывающего вопроса: хотел Пушкин отстрелить Дантесу половой член или не хотел? (Искать источник принципиально не хочу, но гарантирую наличие такого «пушкиноведческого» опуса своим честным словом; кому не лень — тот может пролистать подшивку «Смены» за октябрь 1997 г.)

Может быть, в жизни Гумилева было действительно нечто из ряда вон выходящее, такое, что, выражаясь современным языком, достойно быть занесено в книгу рекордов Гиннесса? Здесь уместно вспомнить мнение самого Гумилева: «Я буду говорить откровенно: в жизни у меня пока три заслуги — мои стихи, мои путешествия и […] война» (письмо к М. Л. Лозинскому, январь 1915). «Стихи», впрочем, как понятно, в избранном нами контексте приходится отбросить, зато к оставшимся «заслугам» мы безоговорочно добавляем еще одну: участие в заговоре и трагическую гибель в августе 1921 г., тридцати пяти лет от роду. Насколько все это могло актуализировать судьбу поэта в глазах современников и потомков?

То, что Гумилев неоднократно совершал путешествия, конечно, является большим «плюсом» в глазах его читателей, особенно советских, истосковавшихся по дальним странам за непрошибаемым «железным занавесом». Однако, во-первых, далеко не один Гумилев совершал дальние поездки, другие русские писатели также не были домоседами, забираясь подчас в такие экзотические дебри, о которых Николаю Степановичу приходилось только мечтать. Чехов, к примеру, побывал на Яве, Горький, Маяковский и Есенин — в Америке, Гончаров с Бальмонтом — и вовсе совершили кругосветные путешествия. В Африку буквально «по следам Гумилева» отправился В. И. Нарбут. В Европу же из русских классиков не ездил только ленивый (или «невыездной», подобно A.C. Пушкину, но это в те времена — исключение). Никто из них тайны из своих путешествий не делал, напротив, описывали их обильно и красочно, в художественном роде и, параллельно, в эпистоляриях.

«Гумилев с его страстным интересом к далеким странствиям предстает (в многочисленных биографических сводках. — Ю. 3.) одиночкой, — писал исследователь гумилевских путешествий Аполлон Давидсон. — Получается как бы, что это резко отделяло его от тогдашних литераторов, что он со своей страстью вообще был уникален среди соотечественников-современников. […] Гумилев не был одиночкой. Выражаясь казенно литературоведческим языком, он был лишь наиболее ярким представителем определенного направления творческих поисков интеллигенции начала нашего столетия» (Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 265, 277). Вывод этот подкреплен большим количеством документальных свидетельств конца XIX — начала XX века. Из сказанного следует: потрясти русских читателей самим фактом экзотического путешествия было нельзя. Удивить — да. Заинтересовать — без сомнения. Вызвать ироническую, хотя и беззлобную улыбку — вполне. Но потрясти так, чтобы наличие самого факта путешествия в твоей судьбе делало тебя в их глазах настолько значительным существом, что все мыслимые творческие огрехи и самая тупость мышления раз и навсегда получали от читательской аудитории индульгенцию, — невозможно.

Почти то же самое можно сказать и о «военном эпизоде» в жизни Гумилева. Далеко не один Гумилев носил военную форму. Если мы посмотрим на историю русской литературы XX века, то, несомненно, придем к заключению, что здесь писатель в шинели — явление типическое, причем не только в СССР, но и в «зарубежье». Воевали все — Шолохов, Солженицын, Симонов, Твардовский, Тихонов, Адамович, Оцуп, Ладинский, Корвин-Пиотровский… и сколько еще! На этом фоне фигура Гумилева в форменной военной куртке с двумя Георгиями внушает, безусловно, уважение, почтение, особое понимание у тех, кто сам прошел через боевое крещение на передовой («Могу засвидетельствовать: все здесь достоверно и правдоподобно», — писал о «Записках кавалериста» Герой Советского Союза, в прошлом — армейский разведчик В. В. Карпов (см.: Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 71 (Б-ка поэта. Большая сер.), но никак не возгласы удивления. Да и вообще, армейская закваска отнюдь не чужда русскому литератору, благо, примеры Державина, Лермонтова, Достоевского и Л. Н. Толстого всегда перед глазами.

О гибели Гумилева нужно поговорить особо.

«Удивительно, что ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Гумилева, — писал Г. В. Адамович. — Никогда при жизни Гумилева его книги не имели большого распространения. Никогда Гумилев не был популярен. В стихах его все единогласно признавали большие достоинства, но считали их холодными, искусственными. Гумилев имел учеников, последователей, но проникнуть в широкую публику ему не давали, и, по-видимому, он этим тяготился. Он хотел известности громкой, влияния неограниченного. И вот это совершается сейчас, — может быть, не в тех размерах, как Гумилев мечтал, но совершается (писано в 1929 году, в эмиграции. — Ю. 3.). Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами; их читает "рядовой читатель" и приучается любить эти стихи — мужественные, умные, стройные, благородные, человечные — в лучшем смысле этого слова» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 244).

В самом факте посмертного признания ничего необыкновенного для истории как русской, так и мировой литературы нет. Более того, это скорее более органичное обстоятельство творческого пути подлинно великого художника, как правило, далеко обгоняющего интеллектуальный и нравственный уровень современных ему читателей, угадывающего многое, что для взгляда «профанов» оказывается в тот момент скрыто и потому в полной мере могущего быть оцененным только лишь в более или менее далеком будущем. Так, читатели 40-х годов XIX века открывали для себя Пушкина, а их потомки 80-х — Достоевского. И напротив, громкий прижизненный успех никогда не являлся прочной гарантией такого же успеха у потомков — судьбы наследия Бенедиктова или Надсона тому пример.

Не вызывает возражений, к нашему глубокому огорчению, и то, что «ранний насильственный (или вообще — трагический) конец» является ожидаемым читателями итогом биографии любого подлинного русского писателя, тем более русского поэта.

По слову Мережковского, писавшего после смерти Надсона: