Нелепо женское правленье

Каких?

Какую пытку «с интеллектом и фантазией» они для меня приготовили?

Я свернулась калачиком возле хлеба и воды и заснула. Проснулась в ужасе от слепоты и подавляющей могильной тишины. Погребена заживо!

Встала, дошла до ближайшего угла. Начала осваиваться с темнотой. Уши подсказывали мне, когда приближалась стена. Холмс упоминал об этом, рассказывая о жизни в образе слепого. Отошла от стены, вернулась. Еще и еще.

Вернувшись к соломе, «позавтракала». На полу обнаружила несколько камушков, щепок разного размера, осколки стекла и керамики. Засунула все под мешки. Нашла мощный подпорный столб. Опоры я искала целенаправленно, знала, что что-то должно поддерживать потолок. Для чего они мне? Разве что спрятаться за ними. Интересно, что пальцы ощутили столб еще до прикосновения. Вспомнила, как Холмс вел меня в тумане.

Съела еще кусок хлеба, запила водой. Продолжила прочесывать погреб. Нашла вторую опору, но третьей не обнаружила. Вернувшись к постели, поняла, что ощущаю направление. Новые находки: камушки, роговая пуговица и — драгоценнейший предмет! — ржавый погнутый гвоздь двух с половиной дюймов длиною. Засунула все под мешки, потом передумала и половину отнесла в угол, спрятала за выступающий из пола камень. Встала, поправила отсутствующие очки и вернулась к мешкам.

Сколько я уже здесь торчу? Мой бородатый убийца сказал, что снотворное действует три-четыре часа. Сколько часов я обшаривала погреб? Тоже четыре? Всего, значит, прошло часов восемь — десять… Неужели сейчас утро воскресенья? Мне казалось, что прошло гораздо больше времени.

Когда я их дождусь?

Протянув руку за тыквой, я ощутила легкое жжение в предплечье возле локтя, с внутренней стороны сгиба. Это не ножевая рана, которая казалась свежеперевязанной. Легкая опухоль… и след инъекции. Мне что-то ввели внутривенно, пока я спала. Или взяли кровь? Скорее, конечно, первое. Еще снотворное? Зачем?

Я оставалась слепой во всех отношениях. Единственный просвет — что-то связанное с Марджери Чайлд. И далее — полная тьма. Меня похитили по ее приказу? Или же в связи с новой попыткой покушения на ее жизнь? Удалили, чтобы не мешала? Но зачем, если я сама ушла с дороги, уехала в Оксфорд? Или меня освободят таким образом, чтобы обвинить в ее убийстве? Или же итогом этой возни будут два трупа, ее и мой? Еще возможность: меня освободят, но прежде обезвредят.

Чтобы я не смогла опознать похитителя.

Выпустят ослепленной.

Меня охватил ужас. Я ощупываю стены, обшариваю пол — и все это при свете мощных ламп, свисающих с потолка. А через высоко расположенные окна за полуголой полубезумной девицей, червем извивающейся в погребе, обнимающейся с тыквой, наблюдают ее мучители.

Суматоху моих мыслей прервала едва ощутимая вибрация пола и легкое движение воздуха. Я быстро вернула тыкву на место, каравай положила коркой к двери и растянулась на полу, притворяясь мертвой.

Щелкнул замок, затем лязгнул засов, другой, скрипнули петли… — и я увидела свет! Потрясающий, изумительный, ослепляющий свет! Я затаила дыхание.

— Закрой. — Голос моего похитителя, все еще приглушенный бородой.

Снова скрип петель, дверь закрылась, свет приблизился. Я вскочила, выбила фонарь из руки убийцы и рванулась к двери. Схватила ручку, но тут голова моя дернулась назад. Он догнал, схватил меня за волосы, повалил на колени. Я ударила его, он охнул, но меня не выпустил. И тут они навалились на меня скопом.

— Не бить! Аккуратнее! — приказал главный, и они послушались. Меня просто прижали к стене. Свет электрического фонаря резал глаза.

— Держите крепче.

Готовилось вторжение в мое тело, но несколько иного рода, чем я ожидала. Левую руку оттянули от стены, прочно придерживая все остальное.

— Еще фонарь.

Увидев, что он извлекает из кармана, я рванулась. Мне почти удалось освободиться, но в конце концов трое исцарапанных и украшенных синяками мужчин свалили меня на пол, а самый мощный перекрыл ладонью рот и нос. Пытаясь укусить эту ладонь, я почувствовала удушье, все поплыло перед глазами. Он снял ладонь, я жадно втянула воздух, а главный принялся за работу.

Никогда ранее я не оказывалась жертвой столь грубого насилия со стороны мужчин. Задыхаясь от унижения, омерзения и ужаса, я наблюдала, как руку мою стягивает шелковый шарф, как из черной коробочки появляется шприц для инъекций, как умелые пальцы вводят мне в вену какой-то раствор.

Тело взорвалось. Каждая клетка его вопила, узнавая вещество, закачиваемое в вену. Меня окатила горячая электрическая волна, все тело загудело в экстазе, так можно приблизительно описать это ощущение. Сознание раскололось, и я снова пережила события, происходившие шесть лет и три месяца назад.

Я четко ощущала спиною камни, воспринимала свои стоны, шуточки оставивших меня и занявшихся уборкой в погребе мужчин. Но столь же отчетливо видела я и белую больничную койку, чувствовала запах хлора и эфира, слышала шуршание одежды и голоса с американским акцентом, речь американцев. Но не голос отца. Больше я никогда не услышу его голоса.

Мама? Это слово осталось слишком глубоко во мне. Вокруг булькали и лопались, как пузырьки, выскакивающие на поверхность, слова: «доктор», «укол», «инфекция», «доза», «слабость»…

В этой чистой светлой комнате находится больной. Больной стонет, вместо слов из его рта вылетают наиболее необходимые и красноречивые звуки, за которыми следуют краткие распоряжения. Слишком много света в этой комнате, резкого белого света. Фигуры в белом снуют по ней, мелькают темные пятна волос, лиц, рук. Я закрываю глаза, чувствую демоничность боли, овладевающей мною. Еще стон, еще руки, прохладные и умелые, укол в руку — и комната постепенно исчезает, плавится, как целлулоидная пленка, застрявшая перед проекционным фонарем.

В темном погребе меня тошнит в брезентовое ведро, каким-то образом оказавшееся у меня в руках. Звякают засовы, раздается щелчок замка. Одна во тьме. Тишину нарушают мое дыхание и гул в голове. Соломенный тюфяк. В мозгу выстреливает аналогия: Иов. «И приготовил я постель мою во тьме».

Я истерически хихикаю. Потом плачу.

Конечно, я не знала точно, что мне ввел в вену этот тип, но явно какое-то болеутоляющее типа морфина или еще более сильного героина. Итак, мне обеспечены следы уколов на руке, наркотики в крови. Но с какой целью? Обесценить мои свидетельские показания? Объяснить мою смерть? Может быть, накачивая меня наркотиками, он планирует подорвать мою волю и использовать в своих гнусных целях? Если это так, я могу подыграть и внушить ему, что он близок к успеху.

Все эти мысли перемежались приступами дурноты, меня еще раз стошнило в то же самое ведро. Голова при этом продолжала работать, хотя тело вело себя совершенно иначе.

Опиаты вызывают у своих жертв несклонность к каким-либо действиям. Не так уж трудно двигаться или думать (кроме первого получаса после инъекции), но трудно заставить себя хотеть двигаться, есть, мыслить. Чувствуешь такую полную удовлетворенность жизнью, что единственным улучшением может казаться лишь сон.

Единственная моя надежда на спасение — несгибаемая воля. Следует сопротивляться желанию бездействовать, лежать, спать; не поддаваться чарам забвения. Я заставила себя подняться и переставлять ноги одну за другой, передвигаться вдоль стен, еще, еще, пока наконец не ощутила снова, что могу ходить. Движение исцеляло. Помогали усилия по ориентации в темноте. Двигаясь, я вычисляла пройденное расстояние. Число шагов по периметру, умноженное на число обходов и длину шага… Тридцать кругов — миля. Я одолела две мили, закончив легкой рысцой; разбежалась настолько, что ушибла плечо и поцарапала до крови палец на ноге. Но подошвы мои уже различали гладкость камня у двери, легкий подъем у северо-восточного угла (дверь я условно разместила на южной стороне); камни у соломенной постели отличались округлостью и размером от камней возле западной стены.

Запыхавшись, я рухнула на мат, ощущая странное, но вполне преодолимое успокоение; съела еще хлеба и выпила воды. Клетки тела обретали баланс, мысли возвращались в нормальное русло.