Путы для дракона

Резкое движение со стороны — и Леон выпрямился. Рашид повторил резкий взмах рукой, точно подтверждая, что это он хочет привлечь его внимание, а потом вопросительно кивнул: «Как, мол, ты?» Леон, слабо улыбаясь, покивал в ответ: «Нормально». Когда Рашид снова склонился к доку Никите, Леон опустил голову, чтобы не видели, как быстро вянет его улыбка… Норма — понятие относительное. Если Рашида удовлетворили его кивки, значит, в этом мире нормально, когда человека учат водить самолёт, предварительно нырнув в «штопор». «А что норма для тебя? — спросил Леон и сам поразился обдавшему его теплу при виде внутренней картинки, которую он немедленно озвучил: — Норма для меня — это я, держа за руку Анюту, поднимаюсь в лифте в квартиру Андрюхи. Норма — это когда Ангелина воркует над дочерью, когда Мишка взахлёб рассказывает, как прошёл день в университете, а Андрюха громогласно удивляется, почему у него удалась придуманная мною сделка… Норма…»

— … Ну и пихнул бы раз–другой… — Это проснулся и ворчал на Бриса Игнатий. — Не вовремя деликатничать вздумал.

— Нашёл где о времени беспокоиться.

Тихое возражение Бриса заставило Леона напрячься. Замечание это влилось в струю размышлений о норме и неожиданно показало бездну между ним и семьёй — бездну, жутковато похожую на безграничное пространство «зеркального лабиринта». До сих пор безвкусный, воздух обострился, будто море гналось за ними и приблизилось настолько, что почудилось его дыхание, напоённое терпким ароматом лениво плавающей тины и пряным запашком какой‑то гнили. «Но я не хочу, — растерянно подумал Леон. — У меня есть семья… Я не могу так долго ждать».

— Командир! Эй, Леон! Как себя чувствуешь? — уже вслух спросил Рашид.

— Выспался (Брис подозрительно поднял бровь)… А как у вас дела — с Романом?

— У нас появилось оч–чень интересное предположение. Но сначала расскажи нам в подробностях, что там было, в «зеркальном лабиринте»?

Леон честно рассказал всё — от первой пробы до практической попытки перехитрить странное пространство. Единственное, о чём он не стал упоминать, но что очень поразило его самого, — это маленькая площадь лабиринта снаружи — всего лишь двухметровая плита.

— А что у вас за предположения? — в свою очередь поинтересовался Леон. — Оно как‑то связано с состоянием Леона?

— После того, что ты нам рассказал, я всё больше верю — не надеюсь, а именно верю! — что предположение наше вполне реально, — чуточку невпопад объявил Рашид. — Сначала мы думали, что Роман ушёл в подполье — притаился в каком‑нибудь уголке собственного подсознания. Теперь мы склоняемся в пользу временного кокона. Леон, тебе не пришло в голову, когда ты тащил Романа, оглянуться?

— Зачем? — Они там не побывали, и им трудно мыслить представлениями «зеркального лабиринта», наверное, поэтому Леон наконец ощутил удовольствие от маленькой порции превосходства перед ними. — Я всё время видел это место глазами двойников.

— Мда, я как‑то не подумал об этом… А Роман двойников не оставлял?

— Нет.

— И ведь дышит! Но ведь без сознания! — восхищённо сказал Игнатий. — Давайте выкладывайте, что вы там надумали на пару?

— Роман законсервировал себя, — медленно начал док Никита, точно пытаясь осторожно описать словами видимую глазам сложную конструкцию. — Мне кажется, он спасался от кого‑то, почуял рядом вход — у него всегда на такие места великолепное чутьё — и рванул внутрь. Когда понял, что это «зеркальный лабиринт» и увидел двойников, которые отмечали его путь, он начал лепить кокон из временных пластов. Мы сначала не поняли — сунулись приводить его в сознание, но Роман, кажется, здорово поработал с потоками времени, переплёл их так, что теперь он одновременно везде и нигде… Поэтому, пока Леон его нёс в «зеркальном лабиринте», он не оставлял двойников.

— То есть он одновременно существует сразу в нескольких временах? — потрясённо спросил Леон, не в силах отвести глаза от смуглого скуластого лица, дышащего безмятежным покоем.

— И таким образом остаётся жить неопределённо вечно, — внезапно съехидничал Брис. — Ведь с момента входа в лабиринт для Романа прошло несколько секунд или лет, текущих параллельно вперёд и назад.

Леон сморщился от болезненного жёсткого укола в висок. Нет, лучше и не пытаться представлять, как всё это происходит. Временной кокон? Может, они подсмеиваются над ним?.. Он взглянул на Бриса, чтобы определить его настроение, — и замер. Четверо пребывающих в сознании с интересом рассматривали его самого. В горле у Леона мгновенно пересохло, и он закашлялся.

— Вы с ума сошли, — сказал он каким‑то надрывным голосом, вытирая пот с щеки. — Нет, вы точно с ума сошли. Такие вещи мог проделывать только ваш прежний Леон. Вы понимаете? Я не могу себя даже уподоблять вашему Леону. Я другой.

— А интуиция осталась — сразу сообразил, в чём дело, — сказал Брис. — Придумал — другой Леон.

— Какая интуиция?! Да только слепой может ничего не заметить! Вы же смотрите на меня, будто я… будто я…

— Как будто ты Господь Бог! — самодовольно сказал Игнатий. — Причём, смотрим без всякого «как будто».

— Док Никита, а может, его загипнотизировать? — размышлял вслух Рашид. — Или под гипнозом вернуть память, или под гипнозом заставить сделать то, что нужно.

— Леон никогда гипнозу не поддавался, — со вздохом возразил док Никита.

Сидевший тихо, Брис вдруг преобразился: из блаженной расслабленности вдруг перекатился в позу стрелка, на одном колене сосредоточив руки с пистолетом, подарком Леона, — остальные мгновенно повскакивали, ощетинившись оружием на город.

— С запада, — сказал Брис.

Игнатий и Рашид бросились к развалинам и начали сноровисто откидывать из‑под плит кирпичи, обломки панелей, явно углубляя вход в укрытие. Леон с облегчением помог: обычный физический труд — это не мучительное состояние тупика, когда мысли вразброд и ощущение бессилия. Почти не чуя тяжести, он хватал передаваемые ему окаменелые обломки. Он ни о чём не спрашивал — молчали и парни: любая болтовня сейчас невольно замедляла бы их действия. Потом всё объяснят… Сзади на пятки наступали Брис и док Никита, несшие Романа.

Ещё пара грузов — и Рашид обрадованно охнул: думали спрятаться под остатками дома — отрыли вход в цокольный этаж, где свободным сохранился один уголок. С рук на руки передали вниз Романа и один за другим спрыгнули туда же. Заваливать за собой пролом не стали. Птицы спикировали следом коротко, будто впрыгнули.

— Прислушайся, — вполголоса сказал Брис Леону, — чувствуешь что‑нибудь?

Леон ещё успел удивиться странной постановке вопроса «прислушайся — чувствуешь?», как, послушно напрягая слух, неожиданно понял, что плечи отяжелели, а на голову положили что‑то мягкое, но тоже тяжёлое. Брис поманил его к пролому. Нелепо торжественно неся странно наполненную голову, Леон встал рядом с ним.

Видимый треугольник над ними оставался пронзительно–голубым, но по земле бежали серые тени. Их было много, точно по небу летела огромная птичья стая. Расплывчатые кляксы распластанно мчались по городу, искажаясь на поверхности в нечто бесформенное, но угрожающее. С опаской глядя на видимые неподалёку стены, на которых быстро смазывались и пропадали тени невидимок, Леон незаметно для себя всё больше и сильнее сдвигал брови: головная боль становилась невыносимой.

Внезапно он шарахнулся от проёма: едва не задев его плечо, в небо выстрелил один пернатый снаряд, за ним второй, третий, четвёртый… Пятый отчаянно и воинственно верещал в руках изумлённого Игнатия, порываясь то перехитрить человека и удрать с остальными, то клюнуть в незащищённое место, чтобы человек сам отпустил его.

В попытке разобраться, что происходит, Леон прищурился. Но от напряжённых глаз боль ощутимо хлынула в виски, и ему стало всё равно: зря птицы из укрытия вряд ли вылетят. И в момент равнодушия он машинально поднял глаза…

Остальные не видели, а его собственный миг видения отодвинул их в сторону…

Он видел трагедию.

Одинокая маленькая птица отчаянно дралась с невидимым небесным врагом. Неизвестно, как она держалась. Кажется, в сонме невидимок были пустоты ли, просветы ли. Сокол то резко рвал когтями и бил крыльями нечто, то безвольно опрокидывался назад и безумно долгие мгновения падал, падал, падал… Неожиданно переворачивался вбок и снова начинал бой, в котором его просто сбивали — и затаптывали?!