Страница 128 из 135
Даже спустя много лет, диктуя свои «мемуары», он не скрывает своего страха. Правда, он пытается преподнести волновавшее его как заботу о «партии», но не будем проявлять простодушия. Он лихорадочно нащупывал выход. Ему нужны были сторонники, и он искал их уже у постели умиравшего Вождя.
О том, какие «самые сокровенные мысли» угнетали его в эти дни, он признается в «мемуарах». «Наступило наше дежурство с Булганиным, — рассказывает Хрущев, — и я сказал: «Николай Иванович, видимо, мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?» — «Какой?» — «Он возьмет пост министра государственной безопасности (в ту пору министерства государственной безопасности и внутренних дел были разъединены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность — это будет начало нашего конца…» И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: «Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе… будет катастрофа[70].
Конечно, это были чисто шкурные интересы, но повторим: Хрущев мог знать, что Берия станет главой соединенных министерств МГБ и МВД, только в том случае, если этот вопрос обсуждался накануне «болезни» Сталина.
С Маленковым, пишет Хрущев, ему удалось поговорить, «как только Сталин умер». «Егор, — говорю, — мне надо с тобой побеседовать». «О чем?» — холодно спросил он. «Сталин умер. Как мы дальше будем жить?» — «А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся». Казалось бы, демократический ответ. Но я понял по-другому, понял так, что уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. «Ну ладно, — отвечаю, — поговорим потом»[71].
Хрущев понимал, что смерть Сталина еще не означала выход из того сложного и угрожающего положения, в котором он оказался. «Чувствовал, — вспоминал он, — что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это — начало конца». Он лихорадочно, но пока еще не выдавая своих намерений, прощупывал членов ЦК, и следующим объектом его вербовки оказался Каганович.
Лазарь Моисеевич вспоминал: «Вместе с Хрущевым я был включен в комиссию по похоронам Сталина, и вот, когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущев тронул меня за рукав и сказал: «Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам».
Каганович сделал вид, будто не понял глубинного смысла внешне тупого хрущевского вопроса и ответил нейтрально: «…Если будем твердо держаться… ленинского пути, по которому нас вел Сталин, мы выживем и будем успешно двигаться вперед». Хрущев пожал мою руку и сказал: «Ты говоришь правильно, будем все время вместе идти по этому пути, по которому нас вел Сталин».
Даже не зная обстоятельств смерти Сталина, могло бы броситься в глаза, что, кроме Хрущева, такой повышенной нервозности о том, «как мы дальше жить будем?», больше не проявляет никто… Казалось бы, откуда эта обостренная нервозность, если он не чувствовал за собой вины?
Никто не мучается мыслью: «это — начало конца»! И, как показали дальнейшие события, проблемы, «как дальше жить», возникли как раз не у Хрущева. Именно «бесноватый Никита» из этого косноязычного и внешне туповатого зондирования «соратников» сделал далеко идущие выводы. Он найдет тех, с кем будет «жить дальше».
Более того, впоследствии он вычеркнул из жизни всех тех, кто не захотел его понять: сначала Берию, затем Маленкова и Кагановича. «Он всех провел», — скажет Молотов.
Примечательно, что Хрущев не забыл своего сообщника. Бывший министр КГБ Игнатьев, исключенный 28 апреля из членов ЦК, уже на пленуме 2 июля 1953-го — сразу после ликвидации Берии — был возвращен в его состав. Но все это произойдет потом…
За профессором А. Мясниковым приехали, чтобы отвезти на место событий, только «поздно вечером 2 марта». «Состав консилиума, — пишет он, — решил остаться на все время, я позвонил домой. Мы ночевали в соседнем доме». Описывая состояние Сталина, Мясников отмечал: «Он тяжело дышал, периодически то тише, то сильнее (дыхание Чейн-Стокса), Кровяное давление 210-110. Мерцательная аритмия, лейкоцитоз до 17 000. Была высокая температура — 38 градусов с долями. При прослушивании и выстукивании сердца особых отклонений не отмечалось, в боковых и передних отделах легких ничего патологического не определялось.
Диагноз: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. Каждый из нас нес свои часы у постели больного… Третьего утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе. Ответ наш мог быть только отрицательным — смерть неизбежна. Маленков дал нам понять, что он ожидал такого заключения…
…Сталин дышал тяжело, иногда стонал. Только на один короткий миг показалось, что он осмысленным взглядом обвел окружающих его. Тогда Ворошилов склонился над ним и сказал: «Товарищ Сталин, мы все здесь, твои верные друзья и соратники. Как себя чувствуешь, дорогой?»… Ночью много раз казалось, что он умирает.
На следующее утро, четвертого, кому-то пришла в голову идея, нет ли вдобавок ко всему инфаркта миокарда. Из больницы пришла молоденькая врачиха, сняла электрокардиограммы и безапелляционно заявила: «Да, инфаркт».
Переполох. В деле врачей уже фигурировало умышленное недиагностирование инфаркта миокарда у погубленных-де ими руководителей государства… Жаловаться на боль, столь характерную симптому инфаркта, Сталин, будучи без сознания, естественно, не мог. Лейкоцитоз и повышенная температура могли говорить в пользу инфаркта».
Первый бюллетень о состоянии здоровья Сталина составили на 2 часа ночи 4 марта. В нем сообщалось: «Второго и третьего марта были проведены соответствующие мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни». В сообщении содержалась фраза, рассчитанная на успокоение страны: «Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление важных функций организма».
В принципе, это была ненужная ложь. До смерти Вождя успели обнародовать только два бюллетеня — второй на 2 часа ночи пятого марта. Во втором повторялась информация, что и в первом: «К ночи на пятое марта состояние И.В. Сталина продолжает оставаться тяжелым. Больной находится в ступорозном (глубоком бессознательном) состоянии. Нервная регуляция дыхания, а также деятельность сердца остаются резко нарушенными». Третий бюллетень был опубликован в «Правде» одновременно с сообщением о кончине Сталина.
Мясников пишет в рукописи: «Утром пятого у Сталина вдруг появилась рвота кровью: эта рвота привела к упадку пульса, кровяное давление упало. И это явление нас несколько озадачило — как его объяснить?
Для поддержки падающего давления непрерывно вводили различные лекарства. Все участники консилиума толпились вокруг больного и в соседней комнате в тревоге и догадках… Дежурил от ЦК Н.А. Булганин. Я заметил, что он на нас посматривает подозрительно и, пожалуй, враждебно… Стоя у дивана, он обратился ко мне: «Профессор Мясников, от чего это у него рвота с кровью?» Я ответил: «Возможно, это результат мелких кровоизлияний в стенке желудка сосудистого характера — в связи с гипертонией и инсультом». «Возможно? — передразнил он неприязненно. — А может быть, у него рак желудка, у Сталина? Смотрите, — прибавил он с оттенком угрозы, — а то все сосудистые да сосудистые, а главное и про… (Он явно хотел сказать — провороните или прошляпите, но спохватился и закончил: «пропустите».)»
Врачи почему-то не удосужились взять рвоту на исследование. «Объяснение желудочно-кишечных кровоизлияний, — продолжает Мясников, — записано в дневнике и вошло в подробный эпикриз, составленный в конце дня, когда больной еще дышал, но смерть ожидалась с часу на час… Весь день пятого мы что-то впрыскивали, писали дневники, составляли бюллетени. Тем временем на втором этаже собрались члены ЦК: члены Политбюро подходили к умирающему, люди рангом пониже смотрели через дверь, не решаясь подходить ближе даже к полумертвому хозяину. Помню Н.С. Хрущев… также держался у дверей…»
70
Хрущев Н. Воспоминания. Т.2. М., 1999. С. 131-132.
71
Хрущев Н. Воспоминания. Т.2. М., 1999. С. 133.