Страница 2 из 12
«Так не бывает».
– Бывает, – женщина оторвала губы от горячей кружки. Утерла рот ладонью. – Гляди сюда.
Быстро, едва не порвав ворот рубахи, раскрыла грудь.
– Ну?!
Этот старый, белый и грубый рубец. Плохо заживший шов. Старая рана.
Чуть ниже ключицы, чуть выше медного креста.
Аленины руки сами протянулись, расстегнули пуговицу.
– И у меня такой же, вот.
Пальцы ощупали рубец. Пальцы сами узнали.
– Как ты выжила?
– Я? – Задыхались обе. Не могли говорить. – Сама не пойму.
– Я тоже не знаю. Что со мной?
– С тобой? Со мной…
– Мы думаем…
– Я уже ничего не думаю. Мыслей нет. А только смотрю на тебя, и все.
– На себя… Смотри… Вот ты какая стала… я…
– Вот я какая – была…
Руки двигались. Подавались навстречу другим рукам.
Летали над кружкой, над пустой чашкой. Боялись.
Боялись прикоснуться – и ощутить пустоту.
– Кто-то из нас спит, – тихо сказала Алена.
– Нет, – сказала молодая Алена. – Мы обе не спим. Мы настоящие.
– Так не бывает. Ты же… – Она не смогла сразу выговорить это слово. – Умерла.
– Это ты умерла.
– Мы смотрим друг на друга. Ты живая.
– Врешь. Я разговариваю с зеркалом. Я спятила. Сейчас.
Алена встала из-за стола и шагнула к зеркалу. Протянула руки.
– Разбить хочешь? – тихо спросила молодая Алена. – Не получится. Я живая.
Алена бессильно опустилась на стул. По щекам сползали мелкие слезы, стекали на шею, на расстегнутый воротник ночной сорочки.
– Зачем ты пришла? За мной? Я готова, – улыбнулась.
Женщина тоже плакала. И тоже улыбалась.
– Пришла посмотреть на тебя. Не бойся. Ты боишься.
– Я не боюсь.
– Нет, боишься. Только себе не признаешься.
Алена подалась к ней всем телом, чтобы услышать.
– Я хотела увидеть тебя. Какая я стану. И обнять.
Женщина протянула руки. Алена отшатнулась.
– Не бойся!
И тогда Алена решилась. Она еще сильней потянулась навстречу молодой Алене – и обняла ее сначала за плечи, и они обе встали, потом Алена придвинулась ближе. Молодая Алена обхватила ее за шею. Они соприкоснулись лицами. У Алены захватило дух. Чем крепче обнимались, тем пустее, воздушнее, горше становилось под руками, под грудью.
Лица женщины Алена не чувствовала под щекой.
Только легкий печной жар.
– Слышишь… Не плачь… Чаю еще хочешь?
И сама себе ответила:
– Хочу.
И оглянулась.
Молодая Алена стояла за ее спиной, ее волосы освободились из пучка и развились по плечам. Она беззвучно смеялась.
– Хочешь увидеть свою смерть? – просто спросила она.
И сама себе ответила:
– Хочу.
СНАЙПЕР левая створка Врат
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ОГОНЬ (изображение языков пламени на Вратах)
ЖИЗНЬ АЛЕНЫ ДО ВОЙНЫ
Мой отец был из простой русской семьи, мать – из простой татарской семьи.
Обе семьи, и отца, и матери, были бедные. Такие бедные, что часто денег на еду не хватало.
Когда деньги появлялись, меня – внучку – приглашали в гости. Бабушка Наталья жарила картошку на сале и готовила салат оливье. Бабушка Апа варила круглые беляши в кипящем масле. Я сама вылавливала половником беляши из чана. Бабка Апа что-то причитала надо мной по-татарски – я не понимала ни слова.
В школе я была сначала отличницей, потом стала троечницей. Мне как-то расхотелось учиться. Я устала слушать зверский, хищным шепотом, мат одноклассников за своей спиной и невнятное бубнение училок около грязно-зеленой классной доски с грязной и мокрой, дурно пахнущей тряпкой. А мела никогда не было, он всегда терялся, и его всегда искали.
После уроков мальчишки подстерегали девчонок за школой, на пустыре, делали подножки, нападали, наваливались, пыхтели. Девчонки отбивались, орали.
Директорша, огромная и грузная, как стельная корова, кричала в коридоре о прелестях забытого раздельного обучения. Ее никто не слушал.
Однажды в школу привезли компьютеры. Их установили в кабинете информатики. Ученики позабавились ими всего неделю: ровно через неделю, ночью, к школе подогнали две фуры, парнишку-охранника бацнули по темени чем-то тяжелым и сволокли в подвал, компьютеры вынесли, погрузили в фуры и увезли. С директоршей-коровой стало плохо, вызывали «Скорую». Завели уголовное дело. Воров не нашли.
Директорша наняла двух новых охранников, дюжих толстых мужиков, и купила им газовые пистолеты.
Я однажды к одному охраннику подошла. Потрогала пистолет пальцем. «Скажите, а он… и правда убить может?» Дядька захохотал и весь заколыхался. «У-ха-ха-ха! Ну, не насмерть повалит… может, подранит… а оглушит капитально, это да! Хочешь стакан сбить?»
Он повел меня в пустой класс на первом этаже. «А как же вы пост-то бросили?» – пробормотала я смущенно. «А, хер с ним! День, народу много, никто не посягнет! Если только Бармалей… у-у-у-у…» Мы вошли в класс, дядька взял из шкафа пустой стакан, поставил на тумбочку, отошел, прицелился. Раздался хлопок. Стакан стоял как стоял. Я засмеялась громко. Дядька тоже натужно заржал, сунул пистолет мне в руки. Я видела – ему было стыдно, что он не попал.
Я подняла пистолет. И сразу нажала там на что-то.
Бахнуло, хлопнуло гулко. Стакан разлетелся вдребезги.
«Мать твою, – сказал охранник злобно-восторженно, – как это ты так, а…»
Лапнул меня за плечи, за грудь. Стал к стенке притискивать.
А у меня в руках пистолет этот был. Я как размахнусь – и пистолетом этим ему прямо в рожу зазвездила. Под глаз. Он как заорет! Выпустил меня.
Я со страху бросила пистолет на пол. Он отлетел в угол.
«Уродка…» – просвистел охранник. Его глаз быстро заплывал темным, лиловым. Я пулей вылетела из класса. Мне навстречу шла наша училка по физике, Анна Павлиновна. «Ты чего такая красная вся, Лесина?» – спросила меня Павлиновна подозрительно. Я потупилась, волосы пригладила. «Это я… из спортзала», – соврала. «А-а», – сказала Павлиновна, но я видела, что она не поверила.
Я еле окончила школу и из-под палки, под нажимом родителей, поступила в ПТУ. Там были грязные стены и красивые чугунные перила, и лестницы тоже чугунные. Когда я приходила туда на занятия, я поднималась по лестнице и украдкой гладила перила: они казались мне живыми существами, длинными черными чугунными крокодилами, они сторожили старый мрачный дом.
Снаружи училище было краснокирпичным, как кремлевские башни или солдатские казармы. Педагоги курили, орали на нас, учеников, в обеденный перерыв торопливо ели, доставая из замасленных газеток пирожки с капустой, из баночек – салаты и творог: в училище не было ни буфета, ни столовой, а в ближайших кафешках продавали дорогущие тухлые шницели, кремовые пирожные, засиженные мухами, и жидкий кофе втридорога.
Я выучилась на фотохудожника. Диплом я защитила семью фотографиями. Мой дипломный цикл снимков назывался «Дети – наше будущее». Я ходила по городу с отцовым старым «Зенитом» и фотографировала улыбчивые рожицы разных детей. Дети с удовольствием позировали мне, если я их подговаривала сняться. Каких-то детей, конечно, снимала украдкой – они не видели меня, как я приседаю, целюсь, их щелкаю. Я сниму личико очередного ребенка, пленка закончится, я проявлю пленку в магазине – и смотрю, где я хорошо сняла, а где плохо.
И опять собираюсь и иду на улицу.Как на рыбалку. Как на охоту.
И вот однажды, когда я моталась по городу и детей своих щелкала для диплома – что-то со мной такое произошло.
Это я уже потом поняла, что.
А тогда – ни черта не поняла.
Навожу объектив – снимаю. Навожу – снимаю. Навожу…
Вот отличная мордаха, подумала – и выхватила из толпы глазами румяное личико. Пацан лет пяти-шести. «Медведя лет пяти-шести учили, как себя вести…» – ни к селу ни к городу вспомнила я детские стишки, наводя объектив, устанавливая выдержку.
Пацан стоял около парапета набережной и сосредоточенно, деревянной палочкой, ел мороженое. Розовое мороженое. В вафельном рожке.