Мертвый угол

Морщины, веки, губы — все подрагивало.

—

Добрая была.

—

Простая.

—

Никогда, чтобы чего…

—

Не так, как многие.

—

Мудро жила.

—

Без хитростей.

—

Добрые редко хитрят.

Перекидываясь шепотными фразами, собравшиеся возле гроба люди, словно оправдывались перед Климовым, а может, и перед собой, за то, что вот они сидят, а баба Фрося никогда больше не встанет.

—

Мы, ведь, как? Хватай-бери, а то другие сцапают… А она нет. Все для других…

—

Святая женщина.

Климов сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и с досадой на самого себя думал, что на проклятой своей работе в уголовном розыске повидал трупов не меньше, чем могильщик на Ключеводском кладбище, а вот в процедуре похорон совсем не разбирался. Что ему делать, как себя вести? Скорее бы приехал Петр, он, наверное, в курсе…

А других мыслей, вроде, как и не было. По-видимому, он уже простился сердцем с Ефросиньей Александровной, и надо было что-то делать, предпринимать. Смерть утомляла и отталкивала. Скорее бы все кончилось. Леность и косность. Что леность и косность? Все леность и косность… Глупость. У надежды очень много масок. И одна из них — печаль и сожаление о чьей-то смерти. Климов поймал себя на мысли, что, сострадая умершему, человек как бы надеется пожить еще, словно выторговывает у кого-то право на жизнь. Вот она изнанка человеческого эгоизма.

Старушка перестала плакать, промокнула глаза кончиком траурной шали, что-то шепнула девочке, видимо, внучке, а скорее всего, правнучке, та соскользнула с табурета, осторожненько, на цыпочках, обошла гроб, на мгновенье задержалась возле Климова, взглянула на него и вышла в коридор. Климову показалось, что она хотела что-то спросить у него, но в последний момент передумала или не решилась.

Сидеть на табурете было неудобно, Климов ссутулился, облокотившись о колени, и с какой-то подневольной тяжестью в затылке ждал момента погребения.

Скорей бы Петр приехал…

Исподволь оглядывая комнатушку, Климов отрешенно отмечал то зеркало, завешенное полотенцем, то икону Божьей Матери в углу, то старенький продавленный диван… когда-то он любил лежать на нем часами и мечтать… о чем? О чем угодно… Вот и сейчас хотелось лечь и не вставать.

Смерть утомляла.

Климов смотрел на лицо бабы Фроси, на тихоструйное пламя свечи, на воздух, чуть колеблющийся над свечой, и с горьким чувством сопричастности сгоревшей жизни ловил себя на мысли, что созерцание чужой смерти — это ничто иное, как неясное желание убить свои проблемы, уйти от самого себя, от сволочной действительности, изматывающей любого человека, независимо от его нравственных устоев и морали, попытка откреститься — хоть на время! — от ясности ума, которая сродни душевной муке. Ведь это же не зря у гроба происходит странная метаморфоза: даже красивые лица становятся тусклыми и невыразительными. Как будто бы на них запечатлевается зеркальное отображение людской тщеты, заглядывание туда, откуда нет исхода.

И он почувствовал, как зуб снова заныл.

Подперев щеку ладонью, Климов опечаленно подумал, что еще одну бессонную, мучительную ночь он вряд ли перетерпит, а поэтому надо заранее принять таблетку аналгина, может, даже две, так все же будет лучше, основательней, боль надо заглушить, пока она не разыгралась; Климов встал, и тут услышал хрипловатый бас Петра:

—

Ну что, Ириша, не приехал дядя Юра?

—

Наверно, это он, — услышал Климов голос девочки и вышел в коридор: Приехал, там сидит.

Она не могла видеть Климова, зато его увидел Петр.

—

Здорово, брат.

—

Здорово.

Последний раз они встречались, если память Климову не изменяла, восемь лет назад — как летит время! да и то случайно, на вокзале в Сочи, оказалось, рядом отдыхали семьями, только Петр «дикарем», а Климов в санатории. Годы совершенно не сказались ни на его внешности, ни на его характере. Все тот же богатырский разворот в плечах, порывистость, открытость, прямота суждений. Он был на голову выше Климова, хотя и его Бог ростом не обидел. Темно-серая куртка «канадка» с капюшоном делала его еще внушительней. Большие залысины укрупняли лоб, а прямые с легким разлетом брови, как бы подчеркивали голубизну глаз.

Поджидающая рука мощно захватила ладонь Климова и чувствительно ее встряхнула.

—

С приездом.

—

Спасибо.

—

Вот видишь, Петр извиняющимся было тоном начал фразу* но Климов взял его под локоть, подтолкнул к дверям, на улицу. Поговорить: на кухне хлопотали женщины.

С виноватой напряженностью Климов спросил, когда «это случилось», как произошло? Петр ответил, что, как минимум, два дня назад: соседка принесла кефир, но…

—

Бабы Фроси уже не было. Скончалась.

—

И ты сразу дал мне телеграмму?

—

Как только узнал.

Когда люди чего-нибудь не понимают, у них резко меняется выражение глаз. И вообще, лицо становится другим. Одни хмурят брови, другие поджимают губы, третьи начинают улыбаться, словно извиняясь за свою недоуменностъ

и

растерянность.

Петр отстранился.

—

Ты это к чему?

Климову стало неловко. В самом деле, что это он так, словно ведет допрос.

—

Прости. Привычка доконала. Я ведь просто так и говорить-то разучился…

—

Ладно, понял. Петр глянул на часы.

—

Ты завтракал?

—

Отметился в кафе.

—

Значит, не ел.

—

Отнюдь.

—

Чего «отнюдь»?

В том смысле, что поел. Нормально покормили. В нашем кафе?

—

На площади, в «Уюте». Очень даже, я тебе скажу…

—

А то пойдем…

—

Клянусь, я сыт по горло. Заправился вот так. Теперь хоть двое суток без воды.

—

Ну, ладно. Сам большой. Тут вот какое дело…

—

Нужны деньги?

Климов сунулся было во внутренний карман, но Петр придержал его.

—

Потом.

—

Когда?

—

Успеется. Ввожу в курс дела…

—

Слушаю.

—

Вникай. Да, кстати, куда Федор делся?

—

Обломался по дороге.

—

Где?

—

На въезде.

—

А ты как?

—

Пешком дотопал.

—

Что-то я его не видел.

—

Видно, починился.

—

Он мне обещал, что будет здесь. Петр снова глянул на часы.

—

Надо спешить. Может, успеем…

—

Я профан по части похорон.

—

Я тоже не ахтец… ну, в общем, слушай: извести я раздобыл, гроб, как ты видел, уже сделали, со сторожем на кладбище договорился, могильщика нашел, да Федор подойдет, осталось дело за бумагами, тут я не спец, — он как-то виновато посмотрел на Климова, — чиновники меня в упор не видят.

—

А что надо?

Климов потер лоб ладонью. Голова без шляпы замерзала.

—

Справку.

—

Кому и от кого?

—

Сторожу кладбища.

—

Директору?

—

Ну, в нашем городе это одно и то же.

—

Справку из ЗАГСа, — догадался Климов.

—

—

Ты на машине?

—

Вон стоит, — Петр кивнул на старенький «Москвич» с помятой дверцей, — еще фурычит.

—

Тогда, едем.

Глава шестая

Всех людей объединяет и делает во многом понятными уже то, что все они вылеплены из одного теста. А это уже немало для уяснения их сущности. Познай себя, говорил философ. Самое главное в общении между людьми — понимание. Взаимность. Человеку в этой жизни так необходимо, чтобы его понимали. Хорошо, если многие, но и один разъединственный человек тоже неплохо. И совсем чудесно, если это нужный в тот или иной момент человеческой жизни клерк или чиновник. Та особа, от которой зависела некая бумаженция, именуемая в канцеляриях регистрационной справкой, заверенная подписью

и

соответствующей печатью.