Мертвый угол

—

И что? Не получилось?

—

Как сказать… — Иван Максимович закашлялся. — Бурили… Больше половины скважин сразу выдохлись, другая часть заглохла… зарастают трубы

конвертином…

—

Это как?

—

Сужается просвет, все время выпадают соли, окислы металлов… В общем, если сравнивать с людьми, склероз сосудов или легких… — Он печально усмехнулся, — то, что у меня…

Климов сочувственно кивнул, хотя его кивок Иван Максимович навряд ли мог увидеть в темноте, и поинтересовался:

—

А питьевую воду находили?

Иван Максимович ответил.

—

Да…

—

А почему тогда все время перебои? Мне сказали…

Иван Максимович замедлил шаг, опять остановился.

—

Дело в том, что Ключеводск, словно на трех китах, держался на трех водоносных жилах. Две жилы минеральные и одна — с обыкновенной питьевой водой. И этой питьевой воды нам худо-бедно, но хватало… Жителей ведь в Ключеводске раз-два и обчелся, тем более, что уезжают…

—

Наверное, не более двух тысяч…

—

Что вы! Тысячи уже не наберется… Люди все бросают…

—

Безработица?

—

Конечно. Это пострашней чумы… Люди бегут.

Какое-то время шли молча, каждый погруженный в свои

думы, затем Иван Максимович восстановил нить разговора.

—

Ну, так вот. Была у нас вода, пока Улитку не взорвали…

Климов вспомнил эту гигантскую скалу в массиве Ястребиный Коготь, поросшую когда-то сверху рододендронами. Эти цветы он дарил Рае… Теперь, выходит, нету ничего: ни прежней Раечки, голубоглазой девочки из сказки, из его ребячьих сновидений, ни замечательной скалы Улитки, ни цветов на ней, рододендронов, ни воды…

—

Если верить накладным, — трудно ступая и борясь с одышкой, говорил Иван Максимович, — то из Ключеводских Гор за эти годы выбрали так много щебня и руды, что на месте «соцгородка» давно должен зиять громадный котлован величиной с Цимлянское водохранилище. — Он по- простецки высморкался на дорогу, шмыгнул носом, задержался, вытащил платок, ткнулся лицом в него, закашлялся и сплюнул. — Все, как в анекдоте… в трудностях весь интерес… — Теперь он сам взял Климова под руку. — Гору рвут — вода уходит, ищут воду — рвут копейку… — говорил Иван Максимович медленно, также медленно, как передвигал ноги, добавляя фразы по одной, как будто напоминая себе о том, что и он дрянь порядочная, раз понимает суть происходящего и ничего не может изменить. Вернее, понимал и не мог изменить, поскольку в последнее время даже воду искать перестали: довольствовались привозной…

—

Как, привозной? — не понял Климов. — Раньше был…

—

Пока Улитку но взорвали, — опять остановился, но теперь уже у собственной калитки, Иван Максимович. — На руднике мыли руду перед ее отправкой… в Польшу отправляли… да… Продукция секретная… режим военный… Поэтому на руднике имелось несколько бассейнов для воды… на случай. сами понимаете… аварии или… в общем, запас воды, рассчитанный на две недели… Когда Улитка рухнула, а жила с питьевой водой пропала, один бассейн хлорировали и подсоединили к городской водопроводной сети… Поэтому и перебои… Не успевают заполнять бассейн. Пойдемте, — сказал Иван Максимович, — я вам дома покажу на карте… на моей маркшейдерской… рабочей… я ведь под землей… как крот… всю жизнь провел…

—

А, может, — попытался было отказаться от визита в гости Климов, но Иван Максимович так деликатно-робко взял его за локоть, что пришлось повиноваться. В конце концов, Петр зайдет за ним, когда вернется.

Дом у Ивана Максимовича был небольшой, но в комнатах зато было просторно. Даже голо. Стол, стулья, платяной шкаф, диван, кушетка… Пол застлан стареньким паласом темно-зеленого цвета. Между кушеткой и столом блестела темной полировкой тумбочка с незакрывающейся дверцей, на тумбочке теснились флаконы с лекарствами и коробочки с таблетками.

—

Малый лазарет, — перехватив взгляд Климова, с легкой иронией пояснил Иван Максимович и обыскивающе похлопал себя по карманам: что-то хотел найти, не нашел, вышел в коридор, позвал: — Дочунь! — вернулся в комнату, указал Климову, куда повесить плащ и шляпу, предложил пройти на кухню, помыть руки: — Сейчас нам Юленька поставит чай.

Иван Максимович улыбнулся в сторону двери, и Климов обернулся. В комнату вошла официантка из кафе. Идеальный разрез платья, идеальный разрез глаз.

—

Знакомьтесь: это моя младшая…

—

Юля, — представилась девушка и улыбнулась. Она тоже узнала Климова.

—

А я Юрий Васильевич, по прозвищу «четырнадцать оладий», — подмигнул ей Климов и пояснил свою шутливость Ивану Максимовичу. — Ваша дочь меня сегодня утром покормила… Так что, мы уже знакомы… визуально.

—

Сейчас я тоже вас намерена попотчевать, — сказала Юля и, кокетливо поправив на груди яркий халатик, снова улыбнулась. — Надеюсь ужин будет лучше, чем кафешный завтрак.

—

Весьма признателен, но это лишнее, — предупредительно ответил Климов. — Дома у меня все есть, в том смысле, что у бабы Фроси… извините, — Климов несколько смутился, — в доме Ефросиньи Александровны…

—

Юрий Васильевич — внук Ефросиньи Александровны, — пришел на помощь Климову Иван Максимович. — Он мне помог дойти домой…

—

А… — протянула девушка, — тот самый… — она еще раз, но теперь гораздо пристальнее, глянула на Климова, еще доверчивее улыбнулась и сказала, что «Ефросинья Александровна вас часто вспоминала».

—

Обижалась, что вы редко пишете.

Климов вздохнул.

—

Виноват.

Чтобы не затягивать возникшую внезапно паузу, Юля деликатно удалилась.

—

Папа, займи гостя.

Проводив Юлю взглядом, Климов сел на предложенный ему стул и подумал, что детали своей одежды дочь Ивана Максимовича продумывала и подбирала весьма тщательно и с большим вкусом. Она старалась одеваться так, чтобы любой мог уловить мотив парижской моды. Всякий раз, когда Климов видел подобный тип красавиц, ему растревоженно-грустно казалось, что некоторые женщины были бы по-человечески намного счастливее, если бы не их ошеломляющая красота. В девичестве они об этом не подозревают, еще смешно гордятся тем, что всех мужчин, всех скопом! сносит в сторону от превосходства юной красоты над человеческой толпой. Они ликуют, чувствуя дистанцию между собой и всеми остальными, невозмутимо-страстно пронося, как нимб над головой, свет женственности и земного совершенства. Сегодня-завтра это веселит, как воздух зимнего высокогорья, но жизнь идет, и вот приходит час, когда душа взыскует человека, домашности, тепла и материнства, но рядом — пустота. Которая когда-то веселила. И утром, в кафе, и теперь, в доме Ивана Максимовича, Климов отметил про себя, что Юля откровенно хвасталась своею красотой, гордилась, но в ее наивно окороченных улыбках он угадывал душевный плач по счастью и любви.

Сославшись на головокружение, Иван Максимович лег на диван, поправил в головах подушку, положил руку на грудь, закрыл глаза, стараясь сбить одышку медленным глубоким вдохом и таким же сдавленно-протяжным выдохом. Немного полежав, взглянул на Климова и улыбнулся.

—

Вот так и горы дышат… Вдох и выдох… Только вдох у них сильнее, глубже, продолжительнее… от нескольких минут до многих суток.

Климов не поверил.

—

Это образ?

—

Нет… На самом деле.

Иван Максимович поднялся, встал с дивана, подошел к книжному шкафу, выдвинул ящик и, немного покопавшись в нем, вернулся с большой картонной папкой, напоминающей папку чертежника. Раскрыл ее и положил на стол.

—

Вот, посмотрите. Это наши горы. Окружающие Ключеводск… Вернее, их разрез… А это, — его палец начал двигаться по линиям на схеме, — штольни и туннели рудника, все его штреки и забои… Внутренности, так сказать… Пустоты.

—

И довольно много, — удивился Климов.

—

Я же говорю: бурили вкривь и вкось… Особенно вот здесь, под Ключевой… смотрите…