Столкновение

Как Даль определял понятие «труд»: «…занятие, упражнение, дело, все, что требует усилий, старанья и заботы; всякое напряжение телесных или умственных сил; все, что утомляет». Взятка не есть занятие. Вымогательство не утомляет. Волокита не требует «напряжения умственных сил». Спекуляция не есть «старанье и забота». Вот с чем надо бороться, а не с расхожим, но совершенно нетрадиционным понятием «частник»; отменить бы его, право, вернуться к понятию «личный» — производное от «личность», то есть, по Далю, к «самостоятельному… существу».

Читая материал про то, как крушили теплицы, я снова услышал слова моего героя, полковника Костенко: «Чем больше машин будет у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь».

Ведь смогли же в Минске раскрепостить хозяйственных руководителей, смогли найти резервы (не ожидая приказа сверху, не страшась побороться с ведомством из центра, не страхуясь попусту) и начать широкое строительство платных автостоянок для личного транспорта. И горсовет получает прибыль, и люди довольны.

Какую же тенденцию будем поддерживать? Трудягу с ярлыком «частника»? Или тех, кто истово и бездумно, с каким-то фанатизмом служит «гребеночной уравниловке»?

Снова прошу слова моему герою, режиссеру, произнесены эти слова на страницах моей повести, понятно, семь лет назад:

«— Ты себе не представляешь, как трудно стало делать фильмы, особенно если они за Советскую власть. Слетаются редакторы и айда цеплять каждую фразу: «Тут слишком резко, а здесь надо проконсультироваться, а тут — смягчите»… Приходится каждую страницу смотреть на свет… И при этом все поднимают глаза: «мол, есть мнение наверху»… Есть трусость тех, кто внизу! Есть некомпетентность, а отсюда страх за принятие решения… Сейчас надо брать сценарий про то, как Ваня любит Маню и как они на рассвете по лесу гуляют, рассуждая о разных разностях, никак не связанных с реальными заботами наших дней. И обязательно, чтоб название было каким-нибудь травяным, — «Горицвет», «Переползи-трава», «Осока»… Тогда никаких проблем, сразу запускают, расхваливают фильм, который потом посмотрят десять человек, но и это никого не интересует, главное — чтобы все было приличненько и спокойненько… Кино сейчас уходит в спасительную классику да в исторические сюжеты — от современности бегут как черт от ладана.

— Так драться надо! У вас пленумы проходят, собираются все киношники, бабахни от всего сердца…»

Ю. С. V съезд кинематографистов прошел небезынтересно, бабахнул — посмотрим, как будут развиваться события на «кинофронте» в будущем, жизнь покажет.

Снова прошу слова моему герою; опубликовано в 1972 году:

«— …Я пятый раз повторяю, — кричал в трубку директор завода Самохвалов, — что могу, исходя из тех же фондов сырья и зарплаты, которые мне отпущены, давать двести процентов плана, удвоить выпуск продукции, но для этого санкционируйте мне свободу действий! У меня по штату в КБ сорок человек, сорок молодцов с окладом от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти, а мне нужно всего пять человек с окладом от трехсот до тысячи! Да, да, именно тысячи! И я должен иметь право объявлять ежегодный конкурс на замещение вакансий по конкретной теме… У меня отмечено двенадцать тысяч на телефонные разговоры с поставщиками, а вот трех толковых снабженцев с окладом в триста рублей и с представительскими, я выбить не могу! Я отдаю двенадцать тысяч, а взамен прошу семь, но только чтоб этими деньгами можно было маневрировать… У меня, понимаете ли, двадцать восемь вохровцев, а нужны всего три инструктора служебного собаководства и десять овчарок, но мне этого никто не позволит… Нет, это не истерика, а боль за порученное мне дело, а вы сами, понимаете, спокойствием не козыряйте! Значит, вы равнодушный чиновник, если так меня слушаете!»

Этот «диалог с самим собой» представляется мне вынужденным.

Симптоматично: до последнего времени ни в критических, ни в публицистических работах не замечали прорывов писателей в современность. Кое за что похваливали, кое за что поругивали, но главное — озабоченность социальными и экономическими проблемами общества — оставалось непрочитанным. Читать не умеем? Или не хотим? Брезгуем, так сказать, искать мысль в остросюжетных книгах; довольствуемся лишь фабулой, помогающей коротать время? Или есть какие-то новые резоны в такой тенденциозной «слепоте»?

Почему хотя бы раз не задуматься: а не оскорбляем ли мы писателей, относясь к их романам и повестям бездумно, потребительски? Не хотел об этом говорить, но, видимо, должен. Не хотел, потому что в том, о чем скажу, много личного. Должен, ибо писатель, не прочитанный вовремя критикой, может быть не до конца понятым читателем. Впрочем, Семенову это не грозит: последнее десятилетие он прочно удерживает свое место в пятерке самых читаемых писателей в нашей стране, а на Западе — судя по публикации профессора К. Менарта — в числе двадцати четырех русских прозаиков.

Тем не менее допускаю, что обращение Юлиана Семенова к судьбе Маяковского не случайно. Маленькая повесть «Версия-4» о последних днях жизни поэта — тоже, между прочим, политическая книга: когда делается все, чтобы писателя перестали замечать — это пострашнее тюремного заключения, значит, кому-то крайне важно, чтобы писатель замолчал. Кому же? Это — убежден — тема для исследователей…

Впрочем, времена меняются. Медленно, но к лучшему. Анатолий Стреляный в девятом номере «Знамени» за 1987 год привел-таки одно читательское письмо, автор которого увидел, сколь многое из того, что происходит в экономике нынче, открыто называлось авторской позицией Семенова и десять, и пятнадцать, и двадцать лет назад.

Позволю себе длинную, но весьма убедительную цитату: «Мы должны доказать нашему рабочему и крестьянину, от которого мы получили вексель на доверие, что мы хозяйствовать, то есть обеспечивать его работой и отменно за работу платить, можем и будем: чем дальше, тем слаженнее и четче. Товарное же производство в стране, где все ключевые рычаги находятся в руках партии, — совершенно иное; это подлежит рассмотрению и переосмысливанию. Армия, ВЧК, дипломатия, тяжелая индустрия, железные дороги, внешняя торговля, леса, воды, земля — все в наших руках; этим и пристало заниматься правительству в крестьянской стране, где городской пролетариат взял власть в свои руки. Правительство погрязнет в мелочах, если ему придется решать вопросы — где отгладить костюм или починить башмаки трудящемуся: это все пусть делает нэпман, да, да, нэпман, мелкий хозяин, а еще лучше — кооператив, который постепенно организуется в индустрию народного обслуживания… А нам надо научиться не погрязать в бюрократических, изводящих душу и выхолащивающих идею мелочах, но подняться над суетой и подумать о вещах отправных, главенствующих — на долгие годы вперед: и об электрификации страны, и о строительстве металлургии, и о революционном техническом перевооружении нашего крестьянства. А многие наши товарищи, растерявшись — ах, ах, реставрируем капитализм — начали прямую, внешне, правда, маскируемую отчетами и речами, симуляцию новой экономической политики. А русский рабочий, у которого нет ни еды, ни башмаков, почешет затылок да и скажет: «Нет, товарищи, большевики, оказывается, горазды лишь на словах, а на деле они — полнейшие растеряхи и лапти и управлять им не РСФСР, а — в лучшем случае — какой-нибудь тьмутараканью!» И вексель заберут! Только — правде в глаза! Иначе — погибнем и загубим великое дело, а этого уж нам никто не простит! Сейчас быть революционером-марксистом означает только одно: уметь хозяйствовать — с выгодой и пользой, хитро, сильно; уметь торговать лучше капиталиста, производить пальто и башмаки — лучше капиталиста, кормить в столовой лучше, чем у капиталиста, иметь санатории для рабочего, которых нет у капиталиста, — вот что значит продолжать быть революционером».

Так в романе «Бриллианты для диктатуры пролетариата» рассуждает Владимир Ильич после спора с Бубновым. Но те же проблемы стоят сегодня перед нами. И с той же остротой, если не с большей! Написано — в 1971 году…