Столкновение

До полуночи Кристиан сидел в кресле не шевелясь, не ужинал, не пил чай, так и просидел весь вечер, долгий и пустой, и улегся, не раздеваясь.

Никто не звонил.

Утром Хилсмен появился на работе, как всегда, за десять минут до начала. Вытащил бумаги. Бездумно пробегал строчки текста, буквы плясали, наплывали одна на другую, силился прочесть хотя бы фразу и не мог. От каждого звонка вздрагивал и, прежде чем понять, кто с ним говорит, — звонили по делам — судорожно прикидывал, что же ответить незнакомцам. С утра не ел, не хотелось, подташнивало, слегка кружилась голова.

Позвонила мать. Вяло побеседовали. На ее вопросы отвечал односложно, в голове неотступно вертелась назойливая мысль: что делать, если человек, в которого он будет стрелять, упадет не на спину, то есть назад в коридор, а рухнет вперед, и обмякшее тело застрянет в раскрытых дверях? Что тогда? Броситься вниз, так и оставив убитого головой на площадку? Или попытаться запихнуть его обратно в квартиру и прикрыть массивную створку? Получалось, что Хилсмену придется дотрагиваться до трупа голыми руками. Невозможно. Что делать? Перчатки? Может быть. Он засунет их в карман и натянет, уже подымаясь в лифте. Смешно, как в непритязательном фильме. Или сразу ехать в перчатках? Среди бела дня? Привлечет внимание — тепло, никто не носит перчатки, правда он думал о черных, бросающихся в глаза, но можно купить тонкие лайковые перчатки телесного цвета — никто их и не заметит.

Оказывается, если подумать, можно более-менее удачно решить на первый взгляд непростую проблему.

Кристиан немного успокоился, поднялся, подошел к окну, посмотрел, как люди-букашки снуют внизу, прочерчивают лестницы в различных направлениях и скрываются в здании, где разместилась и его контора.

Раздался звонок. Кристиан бросился к телефону, вышло неловко — перевернул карандаши, поднял трубку.

Молчание…

Он напрягся, затаил дыхание, прислушался, стараясь уловить хоть какой-то шорох. Ничего. Положил трубку, сглотнул слюну, холодные иглы впились в спину. Минут десять не отходил от аппарата. Телефон молчал.

Кристиан спустился выпить чашку кофе, вернулся. Зря ходил — сердце и без того колотилось как бешеное, теперь же выскакивало из груди.

Снова зазвонил телефон. Кристиан поднял трубку. Шорох, щелчки, далекое гудение. Он что-то прокричал в трубку. Никто не ответил. Кристиан опустил трубку на рычаг. Откинулся в кресле, ослабил узел галстука.

Началось…

Ему сигнализируют — пора принимать решение. Но какое? Чтобы он ни решил, жизнь его круто изменится: или он навсегда — страшное, не оставляющее надежд слово — останется серым, безликим существом без возможностей, пожизненным исполнителем, мелким и быстро стареющим, человеком типа нуль или убьет другого и попробует все изменить.

Убить! Поначалу каждый испугается.

Но… отбросим эмоции, убеждал себя Кристиан Хилсмен. Ему не нужно будет резать кого-то на части и видеть боль и страдание, кровь, хотя любой хирург делает такое не раз на дню и вполне привыкает. Кристиану такое не потребуется. У него в руках окажется прибор, в данном случае пистолет, но он мог бы быть феном или миксером, соковыжималкой или кофемолкой. Итак, в руках прибор, устройство. Нужно нажать соответствующую кнопку, в данном случае спусковой крючок, и прибор сработает: быстро, бесшумно, надежно. Вот и все.

Что, собственно, требуется от Кристиана Хилсмена? Включить прибор в определенном месте в определенное время. В сущности, такой прибор может включить кто угодно, даже ребенок. Значит, его роль во всей этой истории чисто вспомогательная. В конце концов, сейчас понаделали столько приборов, которые можно включать на расстоянии, жаль, что с пистолетами возникают некоторые сложности, иначе можно было бы и не видеть глаза жертвы.

Главное, полыхнуло в мозгу Кристиана, не видеть глаза. Это и есть основная трудность в работе убийц. Он одернул себя, зачем бросаться такими словами, от них так и разит гнусностью и преступлением.

А если поразмыслить… Любого можно назвать убийцей, например, каждого, с кого взимают налоги. Деньги налогоплательщиков могут пойти на закупку оружия, которым где-то когда-то кого-то убьют… Вполне. И наоборот — каждого можно оправдать. Все запутано.

И еще. Незнакомцы, кто бы они ни были, приняли решение — это ясно, значит, жертву уничтожат. Не Кристиан так кто-то другой. Почему же он должен спокойно смотреть, как кто-то заработает деньги, которые мог бы заработать он? Деньги и есть успех, всю жизнь ему вдалбливали: главное — достичь успеха, оседлать судьбу, остальное приложится. Значит, на сделанное ему предложение можно взглянуть и по-иному: способен ли Кристиан Хилсмен сам лишить себя решающего успеха, тем более что повторного шанса не будет никогда, точно зная, что жертву все равно не спасти.

Снова звонки — и снова никого. Кристиан взмок, поморщился: не дают сосредоточиться. Звонили несколько раз подряд, и несколько раз ухо Кристиана вбирало гулкое молчание.

Неприятная манера давления. Пустые звонки.

Выбирать не приходится. Кристиан Хилсмен смотрел на телефоны, как на орудия пыток. Скрипнула дверь. Сзади. Хилсмен вскочил, напряженно прижался к столу. Пальцы побелели. В дверях застыл техник с телефонного узла. Через минуту Хилсмен понял: никто специально не звонил, просто неполадки на линии и с несколькими аппаратами. Через десять минут техник ушел. Телефон заработал — чудесная слышимость и никаких пустых звонков.

Кристиан успокоился. Решил, что пуля отбрасывает назад, значит, жертва упадет в квартирный коридор и никакие перчатки не понадобятся. Какие неожиданности еще могли подстерегать?

Осечка!

Сразу и не сообразил.

Он направляет пистолет на фигуру в дверях, сухой щелчок… жертва захлопывает дверь перед носом — грохот стального запора — и тут же звонит в полицию. Может, потренироваться перед поездкой по указанному адресу? Привыкнуть к оружию? Хилсмен вскочил. Привыкнуть! Надо же, незаметно для себя он уже примирился с мыслью, что согласен, и обдумывает только детали. Смакование мелочей успокаивает, поэтому столь многие предпочитают размышлять о мелочах — в их частоколе скрывается главное, то, о чем думать не хочется.

Для него главное: решился он или нет?

К вечеру разболелась голова. От постоянных сомнений, от страха, от раздвоенности. Никто не поможет, никто не поймет, не подскажет. Может, мать? Они не близки, но иногда в серьезных делах именно люди, на помощь которых в наименьшей степени рассчитываешь, как раз и выручают.

Около семи, с бутылкой французского ликера Хилсмен стоял перед матерью.

— О! — Мать погладила бутылку, только потом посмотрела на сына. Она любила сладкие напитки, быстро приготовила чай.

Кристиан рассказывал о работе, о том, что Баклоу — его шеф всегда говорит, что Хилсмен самый способный, а выдвигает других, о Радже Сингхе — индийце, который кланяется по сто раз на день, завидев тебя еще с противоположного конца коридора, и каждый месяц получает прибавку. Хилсмен раздраженно щелкнул пальцами:

— Прозорливые устранители общественных конфликтов, им всех жалко: черных, потому что они черные, индийцев, потому что они индийцы, вьетнамцев, потому что они вьетнамцы, и только обычных людей, родившихся в чертовых дырах, разбросанных по этой злополучной стране, никому не жалко.

Мать наполнила крохотные рюмки, закатила глаза. Кристиан смотрел через стол и ловил себя на том, что перед ним совершенно чужой, непонятный ему человек. Глаза матери блестели. Оба предусмотрительно молчали — большинство тем вызывало обоюдное раздражение. Мать осушила рюмку, Кристиан попросил еще чая. В детстве, когда он должен был в чем-то признаться — наказуемом, греховном, мать мгновенно понимала это. И сейчас она посмотрела на него густо намазанными глазами, как много лет назад, со смешинкой и потаенной угрозой: выкладывай, выкладывай, все равно не скроешь.

Хилсмен с опаской подцепил хрупкую, как яичная скорлупа, японскую чашку, прозрачную — чернота густого чая проступала наружу. Отпил, неловко скрючился на низеньком стуле, заметил, оглядевшись вокруг: