Столкновение

— Ну, капитан, как дела? — наклонился над ним Глушков, над его белым лицом, над красным сквозь бинт пятном. — Все в порядке, прорвались!

Солдаты наклонялись к капитану, собирались поднять.

— Все хотел тебя, майор, спросить. Сколько раз виделись, а как звать тебя, не узнал. Хоть сейчас давай познакомимся. Я Котеночкин Сергей Николаевич. Котеночкин я! — Солдаты поднимали его, причиняли боль, и он, страдая, борясь с обмороком, повторял: — Котеночкин я, Сергей Николаевич.

— А я Глушков. Давай, Котеночкин, поправляйся! Еще с тобой помурлыкаем! Мышей с тобой вместе половим!

Капитана занесли в кабину, уложили на сиденье. А он все бормотал, повторял свое имя. Словно стремился задержать себя на земле, утвердить себя: «Котеночкин я, Сергей Николаевич!..»

Подкатил второй «бэтээр». Из люка тяжело, вытягивая за собой автомат, вылез полковник — тот проверяющий, что недавно отчитывал за огрехи комбата. Его лицо, немолодое, полное, не успевшее загореть, было в румянце, глаза блестели, рот, подбородок, скулы проступили резче. Словно под прежним лицом, утомленным и вялым, открылось другое. Его форма, новая, невыгоревшая, была смята и скомкана ремнями «лифчика», испачкана кляксами копоти. Увидев Глушкова, он бодро кивнул, как знакомцу. Они и были знакомцы, участники единого боя. Выиграли его сообща.

Майор понимал его состояние. Еще недавно — Москва, бульвар и троллейбусы, уютный дом и семья. И вдруг — этот бой в ущелье, и он, полковник, прижимает к бойнице округлившийся глаз, бьет из автомата по круче.

— Поздравляю, товарищ полковник, с боевым крещением! — усмехнулся комбат. — Теперь вы, как говорится, сами увидели нашу обстановку. Помогли нам в работе. Много дел на трассе, до всего не доходят руки. Не всегда свежие кинофильмы завезти удается.

— А вот это и есть просчет. Это вам в минус, майор! — сухо и строго, меняя выражение лица, сказал полковник. — Руки должны доходить!

— Будем стараться, чтобы руки доходили, товарищ полковник, — согласился комбат.

Кругом было солнечно, тихо. В стороне красной копной горел «наливник». Ухала по горам артиллерия. Летел в вышине вертолет. Этот участок дороги был больше не страшен. В каменных лежках, накрытые взрывами, убитые, лежали душманы, валялись искореженные пулеметы. Здесь больше не будут стрелять. Теперь не здесь, в другом месте.

Солдаты с брони смотрели на своего командира. На Светлове высыхала одежда. Комбат козырнул полковнику, пустил вперед «бэтээр», навстречу новой, спускавшейся от туннеля колонне.

…В те годы была не любовь. Были посланцы любви. Мчались далеко впереди, извещая, что за ними неизбежно грядет ее явление.

Он сидит у окна, смотрит, как у кирпичной стены соседнего дома девочка — забыл навсегда ее имя — играет в мяч. Ударяет о стену. Перепрыгивает. Успевает обернуться, поймать. Раз, другой, третий. Кирпичная стена. Скачущий красный мяч. Какие-то старушки на лавке. Пузырящееся на веревке белье. И в прыжках, в ударах мяча, в обернувшемся розовом, с темной кожей лице что-то мгновенно меняется. Ошеломляет его. Издалека, из окна, ошеломленный, он чувствует, как она, почти ему незнакомая, становится дорогой и желанной. Стремление кинуться к ней, быть с нею рядом, ловить вместе с ней мяч, чувствовать ветер от ее прыжков, от ее школьного платья, от темной с белым бантом косы. Длилось мгновение и кончилось. Обычный кирпичный дом. Пузырится на веревках белье. Соседская девочка играет в мяч.

В пионерском лагере, в его отряде — девочка. Некрасивая, рыжая, веснушчатая, с большим носом, угловатая, с неверными, негибкими движениями. Над ней насмехаются, неохотно берут в свои игры. Он и сам испытывает к ней почти неприязнь, желание уязвить, увидеть, как насупится, еще больше подурнеет ее лицо. Он сидит за столом под высокими соснами. Пьют чай из кружек, заедают ватрушками. Она сидит напротив. Подносит к губам кружку. И вдруг — поворот головы, налетевший солнечный луч, шум сосны. Что-то случилось. Словно на ее лицо пришел свет, прогнал тень, снял маску. И вся она в свете, прекрасная, дорогая, — ее золотистые волосы, розовая нежная кожа, дышащие близкие губы, чу́дные голубые глаза. Он не может на нее наглядеться. Она ненаглядная. Он хочет ее защитить, заслонить, служить ей. Она для него драгоценная. Солнце ушло за облако. Сосны прошумели и смолкли. Перед ним — некрасивая девочка. Вяло жует ватрушку, прихлебывает из кружки чай.

На Урале, куда отправили его к тетке на лето, сосед взял его на дальний покос. Ехали на телеге по тайге, наклонялись под хлещущими еловыми ветками, колеса плюхались в густые, жирные лужи. Приехали наконец на поляну, где стояли сырые копешки, дымился костер, косцы в опорках, в рубахах навыпуск шумели косами. Лошадь у балагана отбивалась хвостом от слепней. Из балагана вышла женщина, невысокая, в белом платье, с босыми ногами. Он не помнил ее лица. Только помнил, как замер, остановленный сильной, плотной волной, набежавшей на него от ее гибкого в поясе тела, голой шеи, голых, чуть расставленных ног. Словно пространство, разделявшее их, зарябилось, пробежала пульсирующая тугая сила, повторявшая многократно эту женщину. Приближала к нему, припечатывала, оттискивала на нем ее образ. Понесла обратно его отражение на той же бестелесной волне к ее груди, к ее круглым, видневшимся из-под платья коленям. Это длилось секунду. Подходили к балагану косцы. Среди них ее муж, высокий, горячий и сильный, улыбался красивым лицом.

Нет, то была не любовь. То были ее гонцы. Любовь пришла позже. Налетела стремительно, ярко. Остановилась в нем огромно и неподвижно. И он обнял ее своей любовью, ее, любимую, и землю, и воды, и небо, и прошлое, и будущее. Стал необъятным. Стал любящим.

…Он следил за рекой, за ее стремительной зеленью, за курчавой, шипящей пеной, окружавшей мокрые камни, за брызгами радуги, красновато-синими проблесками. Река, бегущая рядом, была студеной и чистой, с незримым пролетом форелей. И хотелось раздеться, лечь в ее длинные струи, охладить себя, смыть горячий нагар. Лежать недвижно среди плесков, стать рекой.

«Не рекой! — усмехнулся он. — А колонной! Еще одной, пахнущей нефтью…»

Он уже чувствовал ее приближение, принимал о ней вести от постов, которые она проходила. Представлял — изогнутую, составленную из красных «татр», с серебряными приплюснутыми цистернами. За баранками афганцы. Смуглые серьезные лица. Намотанные на головы ткани. Это была афганская «нитка». Ее ждали кабульские такси, двухцветные, пылящие, юркие среди торжищ и узеньких улочек. Ждали трескучие, усыпанные блестками моторикши. И тяжелые, изукрашенные, как терема, грузовики. И самолеты авиакомпаний «Вазтар», «Ариана» на кабульском аэродроме. Теперь она, эта «нитка», извивалась среди ущелья, и комбат, нахохлившись, сгорбившись, ловил в наушниках падающий из неба голос, обесцвеченный эфиром, исколотый шумами и тресками:

— «Двести шестой»! На связи «Гора-Четыре»! Горит афганская «нитка». Обстрелян афганский пост. «Татры» встали!.. Бой в районе поста!.. Поддерживаю афганцев огнем минометов. Как слышите меня?.. Прием!

— Слышу вас хорошо! Работайте минометами! Иду в ваш район! Буду выводить афганскую «нитку»!

И ветер надавил на глаза, размыл очертания откосов, блеск реки, сорное мелькание обочины. Бетонка ревела, гнала вперед транспортер. Кишлак зарябил глинобитными клетками, как чей-то ребристый, запекшийся след. Он был пуст. Все ушли, угнали коз и овец, унесли детей. Скала нависла над трассой, и бетонка, огибая ее, делала петлю, скрывалась за гранитными глыбами.

— Кудинов! — позвал комбат, наклоняясь в открытый люк, окликая в переговорное устройство пулеметчика. Секущий короткий страшный звук прошел по броне, будто ударило по ней огромным зубилом, и этот скрежещущий, дырявящий звук отозвался в голове, в глазницах, в зубах. Транспортер вильнул, прижался кормой к скале, а сверху продолжал стучать пулемет. Вблизи за обочиной крошилась и брызгала галька — пули, уходящие в грунт.