Страница 47 из 49
Позорная практика легальных убийств, до сих пор имеющая место в Западной Европе, позорная практика нанимание за гинею (десять рублей) палача[92], для приведение в исполнение приговора, выполнить который сам судья не имеет смелости – эта позорная практика и глубокий душевный разврат, вносимый ею в общество, не имеют оправдание даже в том, что этим будто бы предотвращаются убийства. Отмена смертной казни нигде не вызвала увеличение количества убийств. Если людей до сих пор казнят, то это является просто результатом постыдного страха, соединяемого с воспоминаниеми о низшей ступени цивилизации, когда принцип «зуб за зуб» проповедывался религией.
Но если космические причины – прямо или косвенно – оказывают столь могущественное влияние на годовое количество противу-общественных поступков; если физиологические причины, коренящиеся в тайниках строение тела, являются также могучим фактором, ведущим к правонарушением, – что же останется от теорий созидателей уголовного права, если мы к вышеуказанным причинам тех явлений, которые именуются преступлениеми, прибавим еще социальные причины?
В древности был обычай, согласно которому всякая коммуна (клан, марка, община, вервь) считалась, вся, в её целом, ответственной за каждый противу-общественный поступок, совершенный кем бы то ни было из её членов. Этот древний обычай теперь исчез, подобно многим хорошим пережиткам старого общинного строя. Но мы снова возвращаемся к нему и, пережив период ничем не сдерживаемого индивидуализма, мы снова начинаем чувствовать, что все общество в значительной мере ответственно за противу-общественные поступки, совершенные в его среде. Если на нас ложатся лучи славы гениев нашей эпохи, то мы не свободны и от пятен позора за деяние наших убийц.
Из года в год сотни тысяч детей выростают в грязи – материальной и моральной – наших больших городов, ростут заброшенными, среди население, деморализованного неустойчивой жизнью, неуверенностью в завтрашнем дне и такой нищетой, о какой прежние эпохи не имели и представление. Предоставленные самим себе и самым скверным влиянием улицы, почти лишенные всякого присмотра со стороны родителей, пригнетенных страшной борьбой за существование, эти дети чужды даже представление о счастливой семье; но зато, с самого раннего детства, они впитывают в себя пороки больших городов. Они вступают в жизнь, не обладая даже знанием какого-либо ремесла, которое могло бы дать им средства к существованию. Сын дикаря учится у отца искусству охоты; его сестра с детства приучается к ведению несложного хозяйства. Но дети, которых отец и мать должны с раннего утра покидать свои грязные логовища в поисках за какой-нибудь работой, чтобы как-нибудь пробиться в течение недели, – такие дети вступают в жизнь менее приспособленными к ней, чем дети дикарей. Они не знают ремесла; грязная улица заменяет им дом; обучение, которое они получают на улицах, известно тем, кто посещал места, где расположены кабаки бедняков и места увеселение более состоятельных классов.
Разражаться негодующими речами по поводу склонности к пьянству этого класса население, – нет ничего легче. Но если бы господа обличители сами выросли в тех же условиях, как дети рабочаго, которому каждое утро приходится пускать в ход кулаки, чтобы занять место у ворот лондонских доков, – многие ли из них воздержались бы от посещение изукрашенных кабаков, – этих единственных «дворцов», которыми богачи вознаградили действительных производителей всех богатств.
Глядя на это подростающее население всех наших крупных мануфактурных центров, мы перестаем удивляться, что наши большие города являются главными поставщиками человеческого материала для тюрем. Наоборот, я всегда удивлялся, что такое сравнительно незначительное количество этих уличных детей становится ворами и грабителями. Я никогда не переставал удивляться тому, насколько глубоко вкоренены социальные чувства в людях девятнадцатого века, сколько доброты сердца в обитателях этих грязных улиц; лишь этим можно объяснить, что столь немногие из среды выросших в совершенной заброшенности объявляют открытую войну нашим общественным учреждением. Вовсе не «устрашающее влияние тюрем», а эти добрые чувства, это отвращение к насилию, эта покорность, позволяющая беднякам мириться с горькой судьбой, не выращивая их в своих сердцах глубокой ненависти, – лишь они, эти чувства, являются той плотиной, которая предупреждает бедняков от открытого попрание всех общественных уз. Если бы не эти добрые чувства, давно бы от наших современных дворцов не оставалось камня на камне.
А в это же время, на другом конце общественной лестницы деньги, – этот овеществленный человеческий труд, – разбрасываются с неслыханным легкомыслием, часто лишь для удовлетворение глупаго тщеславия. Когда у стариков и работящей молодежи часто не хватает хлеба, и они изнемогают от голода у дверей роскошных магазинов, – дворцов, в этих магазинах богачи тратят безумные деньги на покупку бесполезных предметов роскоши.
Когда все окружающее нас – магазины и люди, которых мы встречаем на улицах, литература последнего времени, обоготворение денег, которое приходится наблюдать каждый день, – когда все это развивает в людях ненасытную жажду к приобретению безграничного богатства, любовь к крикливой роскоши, тенденцию глупо швырять деньгами для любой явной, или сохраняемой в тайне цели; когда в наших городах имеются целые кварталы, каждый дом которых напоминает нам, как человек может превращаться в скота, несмотря на внешние причины, которыми он прикрывает это скотство; когда девизом нашего цивилизованного мира можно поставить слова: «Обогащайтесь! Сокрушайте все, что вы встретитена вашем пути, пуская в ход все средства, за исключением разве тех, которые могут привести вас на скамью подсудимых!» – когда, за немногими исключениеми, всех, от землевладельца до ремесленника, учат каждый день тысячами путей, что идеал жизни – так устроить свои дела, чтобы другие работали на вас; когда телесная работа настолько презирается, что люди, которые рискуют заболеть от недостаточного телесного упражнение, предпочитают прибегать к гимнастике, подражая движением пильщика или дровосека, вместо того, чтобы действительно заняться распиливанием дров или копанием земли; когда загрубевшие и почерневшие от работы руки считаются чем-то унизительным, а обладание шелковым платьем и уменье держать прислугу в «ежевых рукавицах» считается признаком «хорошего тона»; когда литература является гимном богатству и относится к «непрактичным идеалистам» с презрением, – зачем толковать о «врожденной преступности»? Вся эта масса факторов нашей жизни влияет в одном направлении: она подготовляет существа, неспособные к честному существованию, насквозь пропитанные противу-общественными чувствами!
Если наше общество съорганизуется так, что для каждого будет возможность постоянно работать для общеполезных целей, – для чего, конечно, понадобится полная переделка теперешних отношений между капиталом и трудом; если мы дадим каждому ребенку здоровое воспитание, обучив его не только наукам, но и физическому труду, дав ему возможность в течении первых двадцати лет его жизни приобресть знание полезного ремесла и привычку к честной трудовой жизни, – нам не понадобилось больше ни тюрем, ни судьей, ни палачей. Человек является результатом тех условий, в которых он вырос. Дайте ему возможность – вырости с навыком к полезной работе; воспитайте его так, чтобы он с раннего детства смотрел на человечество, как на одну большую семью, ни одному члену которой не может быть причинено вреда без того, чтобы это не почувствовалось в широком круге людей, а в конце концов и всем обществом; дайте ему возможность воспитать в себе вкус к высшим наслаждением, даваемым наукой и искусством, – наслаждением более возвышенным и долговременным, по сравнению с удовлетворением страстей низшего порядка, – и мы уверены, что обществу не придется наблюдать такого количества нарушений тех принципов нравственности, с которыми мы встречаемся теперь.
n92
Du Cane. Punishment and Prevention of Crime, стр. 23.