Страница 34 из 49
Тюрьма св. Павла придерживается второй из указанных систем: в ней все доставляется тюремным подрядчиком, причем все доставляемые продукты бывают наихудшего качества. Подрядчик самым бессовестным образом грабит арестантов. Конечно, пища не так плоха, как она бывает в русских тюрьмах, но все же – в достаточной степени скверна, в особенности по сравнению с той, которую дают в Клэрво. Хлеб – очень низкого качества, а суп и каша (ratin) из вареного риса или бобов часто бывают отвратительны. В тюремной лавочке все дорого и скверно; в то время как администрация тюрьмы в Клэрво давала нам за 30 сантимов (12 копеек) кусок хорошего бифштекса с картофелем, в Лионской тюрьме мы платили вдвое за ломоть очень скверного вареного мяса, и так во всем.
Я не могу судить по моим личным наблюдением, как оплачиваются в Лионской тюрьме работы; но рассказанное мною выше не внушает особенного доверия к честности всего предприятия. Что же касается одежды, то она очень плоха и гораздо хуже по качеству той, какую я видел в Клэрво, хотя и там она достаточно плоха. Совершая ежедневную прогулку в одном из дворов Лионской тюрьмы, мне часто приходилось видеть, как только-что осужденные отправлялись сменять свою собственную одежду на арестантскую, доставляемую подрядчиком. Это были в большинстве случаев рабочие, бедно, но все же прилично одетые, как вообще одеваются даже беднейшие французские рабочие. Но когда они облекались в тюремный костюм: коричневую куртку, покрытую разноцветными заплатами и такие же заплатанные штаны, на шесть дюймов не доходящие до громадных деревянных сабо, – арестанты испытывали чувство глубокого замешательства в этом смешном и позорном одеянии. Таким образом, первым шагом заключенного в тюрьме является облачение в одежду, которая сама по себе служит клеймом унижение.
Мне не пришлось ближе ознакомиться с отношениеми между тюремной администрацией и уголовными в Лионских тюрьмах. Но и того, что я видел, было совершенно достаточно, чтобы убедиться, что тюремные надзиратели – в большинстве случаев старые полицейские сержанты – сохранили все характерные особенности прежней наполеоновской полиции, всегда отличавшейся грубой жестокостью. Что же касается высшей тюремной администрации, то она проникнута тем лицемерием, которое характеризует правящие классы Лиона. Приведу один образчик. Директор тюрьмы многократно давал мне формальное обещание не конфисковать моих писем, не уведомив меня каждый раз о факте конфискации. Это было все, чего я добивался в этом отношении. Но несмотря на эти обещание, несколько моих писем было конфисковано, при чем меня не сочли нужным уведомить об этом, и моя жена, которая была в это время больна, очень беспокоилась, не получая никаких известий от меня. Одно из моих писем, украденных таким манером, было даже передано прокурору Фабригет, который читал его в заседании апелляционного суда.
Во всякой тюремной системе имеется одна особенность, на которую давно следовало бы обратить внимание, но которую обыкновенно совершенно упускают из вида. Руководящей идеей нашей карательной системы несомненно является желание наказать человека, признанного „преступником“; между тем, в действительности наказание несколькими годами тюремного заключение обрушивается всей тяжестью не столько на „преступника“, сколько на людей совершенно невинных, т.е. на его жену и детей. Как ни тяжелы условия тюремной жизни, человек так устроен, что он в конце концов приспособляется к ним, и раз он не в силах изменить их, относится к ним, как к неизбежному злу. Но есть люди – жена и дети заключенных, – которые никогда не могут примириться с лишением того, кто был их единственной поддержкой в жизни. Судьи и всякого рода законники, которые с таким легким сердцем присуждают людей к двум, трем, пяти годам заключение – задумывались ли они когда-нибудь над судьбою жены приговоренного? Знают ли они, как мала пропорция женщин, которые смогли бы зарабатывать более 3-х или 4-х рублей в неделю? И знают ли они, что жить с семьей на такой заработок, значит терпеть суровую нищету, со всеми её ужасными последствиями? Задумывались ли они над теми нравственными страданиеми, которые они причиняют жене арестанта: презрение соседей и знакомых, страдание самой жены, которая естественно преувеличивает в своем воображении тегости тюремной жизни мужа, которой приходится думать не только о сегодняшнем дне, но и заглядывать постоянно в безрадостное будущее?.. Кто измерил все эти страдание и кто сосчитал слезы, пролитые женами арестантов?
Если бы было обращено хотя бы малейшее внимание на страдание родственников арестанта, то, вероятно, составители планов новейших тюрем устроили бы приемные помещение как-нибудь иначе. Они поняли бы, что единственным утешением жены арестанта является возможность увидеть изредка своего мужа и они не стали бы причинять ей новое и совершенно бесполезное страдание своими ухищрениеми. При постройке этих приемных зал, все, кажется, принято во внимание, за исключением чувств жены, которой разрешают раз в неделю взглянуть на мужа и перекинуться с ним несколькими словами.
Вообразите себе круглый сводчатый зал, скудно освещенный сверху. Войдя в него, в приемные часы, вы почувствуете себя буквально оглушенным. Шум голосов нескольких сотен людей, говорящих, или точнее кричащих одновременно, подымается со всех сторон зала, ударяясь о свод, который отбрасывает эти звуки назад, и они смешиваются с пронзительными свистками надзирателей, скрежетом замков и звоном ключей, образуя, в общем, адский шум. Ваши глаза должны сначала привыкнуть к полумраку, прежде чем вы различите, что голоса принадлежат шести различным группам женщин, мужчин и детей, одновременно кричащих во все горло, стараясь быть услышанными теми, к кому они обращаются. За этими группами вы с трудом различаете вдоль стен шесть других групп человеческих лиц, которые едва можно рассмотреть вследствие заграждающей их проволочной сетки и железной решетки. Сначала вы не можете понять, что такое, в сущности, происходит. Дело в том, что для свидание с родными арестант вводится, вместе с четырмя другими товарищами по заключению, в маленькую темную конурку, загражденную спереди железной решеткой и густой проволочной сеткой. Его родственники вводятся в другое, подобное же помещение, также огражденное железной решеткой и отделенное от помещение, находящегося напротив проходом около трех футов ширины, в котором дежурит надзиратель. Таким образом, в каждом помещении находятся одновременно 5 арестантов, а в противоположное втискиваются около 15 мужчин, женщин и детей, – их родственники. Свидание продолжаются не более 15-20 минут; все говорят одновременно, все спешат сказать, что нужно, и среди этого шума голосов, из которых каждый звучит все громче и громче, приходится кричать изо всех сил, если хочешь, чтобы тебя услыхали. После нескольких минут подобного упражнение, и я и моя жена теряли голос, и мы были вынуждены просто глядеть друг на друга безмолвно, причем я взлезал по решетке, поближе к маленькому окошечку, освещавшему конуру сзади, чтобы жена моя могла по крайней мере увидать мой профиль, слабо рисовавшийся на сером фоне окошечка. Уходя из приемного покоя, она обыкновенно говорила, что подобное свидание является лишь мучением.
Я должен бы был сказать несколько слов о „Дворце Справедливости“ (Palais de Fustice) в Лионе, где нас держали десять дней во время суда над нами. Но при этом пришлось бы коснуться таких отвратительных подробностей, что я предпочитаю перейти к другому предмету. Достаточно упомянуть, что комнаты, в которых арестованные ожидают своей очереди явиться пред судебным следователем, бывают покрыты лужами всяких скверных жидкостей, и что в Лионском „Дворце“ есть несколько темных камер, имеющих попеременно двоякое назначение: иногда они служат ватерклозетом, а вслед затем, после самой непритязательной очистки, в них снова помещают арестованных. Никогда в моей жизни я не видал ничего столь грязного, как этот „Дворец“, который навсегда останется в моих воспоминаниех, как дворец всевозможной грязи. С чувством истинного облегчение вернулся я из него в мою пистолю, где и прожил еще два месяца, покуда мои товарищи ходили в апелляционный суд. Последний, как и следовало ожидать, подтвердил приговоры, произнесенные по указке правительства судом исправительной полиции, и несколько дней спустя, т.е. 17 марта 1883 года, ночью, с большой таинственностью, и с комическим по своей величине кортежем полиции, мы были отправлены на железнодорожную станцию. Здесь нас закупорили в одиночные вогоны для отправки в Maison Centrale в Клэрво.