Страница 24 из 49
В объяснение этого явление можно указать на несколько причин. Но, по отзывам всех, главной из них является та деморализация, которой подвергаются арестанты во время заключение в тюрьмах и в течении долгаго странствование по этапам. Еще задолго до прибытия в Сибирь, они уже деморализованы.
Вынужденная леность в течении нескольких лет в местных острогах, развившееся в острогах пристрастие к азартным карточным играм; систематическое подавление воли арестанта и развитие пассивности являются прямой противоположностью той моральной силы, которая требуется для успешной колонизации молодой страны; нравственное разложение, потеря воли, развитие низких страстей, мелочных желаний и противообщественных идей, прививаемых тюрьмою – все это необходимо принять во внимание, чтобы вполне оценить всю глубину развращение, распространяемого нашими тюрьмами и понять, почему бывшие обитатели этих карательных учреждений навсегда теряют способность к суровой борьбе за существование в приполярной русской колонии.
Но тюрьма сокрушает не только нравственные силы арестанта; его физические силы, в большинстве случаев, также бывают подорваны долгим странствованием по этапам и пребыванием в каторжной работе. Многие арестанты наживают неизлечимые болезни и почти все отличаются физической слабостью. Что же касается тех из них, которым пришлось провести около 20 лет на каторге (попытка к побегу нередко доводит срок каторги до вышеуказанного размера), то они, в громадном большинстве случаев, оказываются совершенно неспособными к какой-либо работе. Даже поставленные в наилучшие условия, они будут все-таки бременем для общества. Но дело в том, что условия, при которых приходится работать поселенцу – очень тяжелы. Его посылают в какую-нибудь отдаленную деревню, где его наделяют землей – обыкновенно худшею в данной деревне – и он должен превратиться в земледельца. В действительности же такой поселенец не имеет никакого понятия об условиях земледелия в Сибири, и пробыв 3-4 года в тюрьме, он, кроме того, потерял всякую любовь к такого рода работе, если он даже занимался ею раньше. Крестьянская община встречает его с враждой и презрением. Для неё он «рассейский», т.е. нечто пренебрежительное в глазах сибиряка и, кроме того, он – ссыльный! Он принадлежит, с точки зрение сибиряка, к той громадной массе «дармоедов», перевозка и содержание которых стоит сибирскому крестьянину стольких расходов и хлопот. В большинстве случаев такой поселенец – холост и не может жениться, так как на шесть ссыльных мужчин приходится одна ссыльная женщина, а сибиряк не отдает ему своей дочери, несмотря на соблазн 50 р., выдаваемых в таких случаях казною, но обыкновенно исчезающих на половину в карманах чиновников, пока деньги эти достигнут места назначение. Сибирь не может пожаловаться на отсутствие бюрократических мечтателей, которые, напр., приказывали местным крестьянам строить дома для поселенцев и поселяли последних группами в 5-6 чел., мечтая создать таким образом ссыльно-поселенческую деревенскую идиллию. Все подобного рода замыслы обыкновенно заканчивались неуспехом. Пять поселенцев из шести, насильственно соединенных вышеуказанным образом, не выдерживали долго и, после бесполезной борьбы с голодом, убегали под чужим именем в города, или шли в поисках за работой на золотые прииски. Целыя деревни пустых домов на большом сибирском пути до сих пор напоминают путешественнику о бесплодности оффициальных утопий, вводимых при помощи березовых розог.
Судьба поселенцев, попавших в работники к сибирскому крестьянину, также очень незавидна. Вся система найма рабочих в Сибири основана на выдаче им задатков, с целью сделать их неоплатными должниками и держать таким образом в состоянии постоянного рабства; сибирские крестьяне обыкновенно придерживаются именно этой системы при найме рабочих. Что же касается тех ссыльных, составляющих громадный процент всего ссыльного население, которые добывают себе средства к жизни путем работы на золотых приисках, то они теряют все свои заработки, как только доходят до первой деревни и первого кабака, хотя эти заработки являются результатом 4-5 месячного труда – воистину каторжного труда, со всеми его лишениеми – на приисках. Деревни по Лене, Енисею, Кану и пр., куда выходят осенью рабочие с приисков, пользуются, в этом отношении, широкой известностью. Кто не знает в Восточной Сибири двух злосчастных заброшенных приленских деревушек, носящих громкие имена Парижа и Лондона, вследствие прославленного искусства их обитателей в деле очищение карманов рабочих, вышедших с приисков? Когда рабочий прокутит в кабаке свой заработок до последней копейки и оставит кабатчику даже шапку и рубашку, приказчики золотопромышленников немедленно нанимают его на следующее лето и, в замен своего паспорта, он получает задаток под будущую работу, с которым он и возвращается домой, часто расходуя его до последней копейки на пути. Он возвращается таким образом в свою деревню с пустыми руками и нередко проводит долгие зимние месяцы в ближайшем остроге! Короче говоря, все оффициальные исследование, вплоть до настоящего времени, указывают, что те немногие из ссыльных, которым удалось устроиться в качестве домохозяев, живут в состоянии страшной нищеты; остальные же, бросив землю, обращаются в рабов на службе у сурового сибирского крестьянина и золотопромышленников, или же, наконец, – говоря словами оффициального отчета, «умирают от холода и голода».
Тайга (девственные леса, покрывающие сотни тысяч квадр. верст в Сибири) густо населена беглецами, которые пробираются потихоньку по направлению к западу; этот непрерывный поток человеческих существ движется надеждою достигнуть родных деревень, находящихся по ту сторону Урала. Как только закукует кукушка, возвещая, что леса освободились от снежного покрова, что они вскоре смогут снабжать странника грибами и ягодами, ссыльные тысячами убегают с золотых приисков и соляных заводов, из деревень, где они голодали, и из городов, где они скрывались под чужими именами. Руководимые полярной звездой, мохом на деревьях или, имея во главе старых бродяг, изучивших в тюрьмах до тонкости сложную и драгоценную для беглеца науку, трактующую о «бродяжных тропах» и «бродяжных пристанищах», они пускаются в длинный и полный опасностей обратный путь. Они идут вокруг байкальского озера, взбираясь на высокие и дикие горы по его берегам или перебираются через озеро на плоту, или даже, как поется в народной песне, в омулевой бочке из-под рыбы. Они всячески избегают больших дорог, городов и бурятских поселений, хотя нередко располагаются на стоянку в лесах, вблизи городов; каждую весну можно видеть в Чите костры «бродяг», вспыхивающие вокруг маленькой столицы Забайкалья на лесистых склонах окружающих гор. Они свободно заходят также в русские деревни, где, вплоть до настоящего дня, сохранился обычай выставлять на окнах крестьянских домов хлеб и молоко для «несчастных».
Если беглые не занимаются в пути кражами, крестьяне не мешают их путешествию. Но лишь только кто-либо из бродяг нарушает этот взаимный молчаливый договор, сибиряки делаются безжалостными. «Промышленные» (охотники) – а их не мало в каждой сибирской деревне – рассыпаются по тайге и безжалостно истребляют бродяг, доходя иногда до утонченной жестокости. Около 30 лет тому назад охота за «горбачами» была своего рода промыслом; впрочем, этого рода охота за людьми остается и до сих пор промыслом, которым занимаются преимущественно карымы, помесь туземцев с русскими. «С сохатого возьмешь только одну шкуру, – говорят эти охотники, – а с „горбача“ сдерешь по меньшей мере две: рубашку и хоботье». Некоторые из бродяг находят работу на крестьянских заимках, расположенных вдали от деревень, но большинство избегает этого рода работы в виду того, что летом удобнее всего пробираться к западу: тайга питает и укрывает странников в течении теплаго времени года. Правда, она в это время наполняется густыми тучами мошек и бродяги, которых приходится встречать летом, имеют ужасающий вид: их лица представляют одну сплошную опухшую рану; глаза воспалены и почти закрыты раздувшимися, напухшими веками; ноздри и губы покрыты сочащимися язвами. В Сибири и люди и скот доходят до бешенства от страданий, причиняемых мошками, которые проникают везде, несмотря на дым разложенных костров. Но бродяга неутомимо продолжает свой путь к горным вершинам, отделяющим Сибирь от России, и его сердце радостно бьется, когда он видит опять их голубоватые очертание на горизонте. Около 20, пожалуй, даже 30.000 чел. ведут постоянно такого рода жизнь и не менее 100.000 чел. пыталось пробраться обратно на родину таким образом в течении 50 лет (с 1835 по 1885 г.). Скольким из них удалось попасть в Россию? Никто не может сказать даже приблизительно. Тысячи сложили свои кости в тайге и счастливы были те из них, глаза которых закрыли преданные товарищи по странствованию. Другие тысячи должны были искать убежища в острогах, когда их захватывала в пути суровая сибирская зима, во время которой замерзает ртуть и которой не могут выдержать изможденные тела злосчастных бродяг. Они получают в наказание за неудавшийся побег неизбежную сотню плетей, возвращаются опять в Забайкалье и на следующую весну, умудренные неудачным опытом, снова пускаются в тот же путь. Тысячи бродяг преследуются, захватываются или убиваются бурятами, карымами и сибирскими промышленными охотниками. Некоторых арестовывают, спустя несколько дней после того, как они ступили на почву их «матушки-России», когда они едва успели обнять стариков родителей, едва успели поглядеть на родную деревню, оставленную ими много лет тому назад, часто лишь потому, что они не угодили исправнику, или вызвали злобу местного кулака… Какая бездна страданий скрывается за этими тремя словами: «побег из Сибири!»