Орден для поводыря

А как, стервец, встретил меня – закачаешься. Бабы в сарафанах с хлебом-солью, оркестр. На берегу Бии причалы из бревен, флагами и разноцветными лентами украшенные. Словно великого князя встречали, а не начальника губернии.

Сам Василий Алексеевич в столичном сюртуке. На манжетах батистовой рубашки золотые запонки. Высокие кавалерийские сапоги блестят. Местный городничий, Иван Федорович Жулебин, бедным родственником рядом с купчиной первогильдейным смотрелся. Но ничего, не обижался. Видно, достигнуто у него с местным торговым людом полное взаимопонимание. Припрятана где-нибудь кубышка с пенсионными накоплениями.

Воинов моих разместили в крепости. Так-то она давно уже из реестра оборонительных сооружений выписана, в каторжную переведена. Но велика для трех сотен кандальников, достаточно еще места в обширных казематах и солдатских казармах. Лет пятьдесят назад гарнизон до двух с половиной тысяч доходил. Как служивых из Бийска на юг, в киргизские степи перевели, население города сразу вдвое сократилось.

Городок небольшой. Меньше Каинска. Но народ здесь другой. Свободный, лихой, веселый. Много торговцев, вокруг бескрайние поля и сады. Основывался как военное поселение. Потом горнозаводским считался, но барнаульским начальникам был малоинтересен. Значительных месторождений вокруг нет, половина земледельцев – потомки казаков, люди вольные, спину перед инженерами гнуть не привыкшие. И наделы у местных переселенцев куда как больше, чем у кабинетских. Оттого и достаток.

В городке уже было несколько каменных зданий. Красивая церковь, множество лавок, вдоль реки – огромные амбары. И хотя «Уфа», первый пароход, пришедший в Бийск, – чудо расчудесное вроде цирка, привлекающее всеобщее внимание, но у причалов множество парусных толстобрюхих корабликов. Урожая хватало и себе, и на продажу.

Меня с офицерами Гилев зазвал в гости. Я думал, хвастаться будет, но нет. Оказалось, у него на подворье, в сарае пушки лежали. Те самые, что мне генерал-губернатор со стен брошенной крепости взять разрешил.

– Шестифунтовка, – непонятно чему обрадовался Сашенька Геберт. Неужели не верил, что ему найдется работа? – Ядра-то есть?

– А как же, ваше благородие, – хмыкнул Гилев. – И ядра и пульки. И по тридцать выстрелов на ствол приготовили. Лафеты только вот подгнили. Но скрепы уже сбили. Доски поменяют, кузнец обратно кольца склепает – и готово. Можно в путь отправляться.

– Пальнуть пробовал? – полюбопытствовал я.

– Хотел, ваше превосходительство, – честно признался купец. – Но боязно. Эка силища-то!

На вид жерло ствола было сантиметров десять и смотрелось вполне серьезно. Тут я впервые подумал, что наверняка хватило бы и пары штук. Все-таки пушки – это больше политический аргумент, чем военная необходимость. А тащить эти бронзовые чушки придется все пять сотен верст. Плюс ядра с какими-то пульками и порох для зарядов.

– Тяжелые, – уважительно выговорил фельдфебель Герцель Цам. Не удивлюсь, если он думал о том же, о чем и я. – Пудов, видно, в двадцать?

– Двадцать два, – кивнул купец. – И лафеты в двадцать пять. Да пороху – два фунта на выстрел. И ядрышко – кажное по шесть фунтов. Но ты, служивый, не боись. Не на себе потащим. Лошадей много припас – дотянут. Нынче трудно с монголом без пушки разговоры разговаривать. Их китайские люцини подзуживают нас на крепость проверить.

– Ой вей, – тяжко вздохнул унтер-офицер с вечно грустными глазами. – Ваши бы слова да таки Богу в уши.

Посмеялись. Нам, командирам этого похода, на спине трехсоткилограммовые, позеленевшие от времени орудия через горы не тягать.

Гилев действительно отлично приготовился. И впервые за все время своих экспедиций на Чую снарядил почти четыреста вьючных лошадей. Часть под воинский припас, часть под походные принадлежности, но не меньше половины оказались загружены товарами. Да все это с коноводами, приказчиками, носильщиками и слугами. Кроме того, бийский купец нанял три десятка суровых мужичков-охотников и вооружил их специально выписанными из САСШ винтовками Спенсера.

Одну такую я у Гилева выпросил. Вот она, в седельной кобуре – чуше, как ее здесь называют, стволом вниз висит. Иначе нельзя. Трубчатый магазин на семь патронов как раз в приклад вставляется и мусора не любит. Это вам не «калашников». «Спенсер» – оружие нежное, прихотливое, но по нынешним временам невероятно скорострельное. Еще бы калибр поменьше – совсем хорошо было бы. А то тринадцатимиллиметровый заряд так в плечо лягает при выстреле, аж куда целился, забываешь.

И все-таки винтовка хороша. Семь выстрелов за семь секунд и перезарядка. За минуту легко пара магазинов расстреливается. А потом ползаешь на коленках, гильзы собираешь. Переснарядить патроны не получится: идиотский, но жутко прогрессивный кольцевой метод воспламенения не подразумевает смену капсюля. А корпус у патронов-то латунный. Казаки гильзы на кольца для девок пилили…

Вот следом за авангардом Корнилова как раз торговая часть каравана и идет. С ними и мороки больше всего. Из-за них и двигаемся медленнее, чем могли бы. А когда, к вечеру ближе, Гилев место для привала выбирает, так и вовсе «Мулен Руж» и кафешантан начинается. Вроде опытные люди, этой тропой не раз ходили, да и вообще в Алтайских горах не новички, но такую суету умудряются устроить! Без смеха и не взглянешь.

Брали бы пример с пехоты. Герцель своих евреев в ежовых рукавицах держит. Они сразу за торговцами маршируют. Раньше я думал, это невозможно: по горной тропе, где телега-то с трудом протискивается, еще и строем по трое идти. Идут. Фузеи свои на плечо, ранцы тяжеленные, шапки какие-то дурацкие, неудобные – и идут. Еще и с песнями.

Фельдфебель Цам как-то быстро с седым унтером Казнаковым сговорился. Старый и молодой, а характерами похожи оказались. Топчут Алтай вместе. Между двумя отрядами лошади пыхтят – пушки с огневым припасом тянут. Обитые железом колеса камешки в пыль давят. На крутых подъемах или спусках, где кони не справляются, солдаты плечи подставляют. И национальность не спрашивают. Где русак, где поляк, где еврей? Солдаты это.

Мне хорошо видно. Я с конвойным отрядом, штабс-капитаном Принтцем и князем Костровым сразу за пушками пристроился. И уже за мной, в арьергарде, оставшаяся казачья сотня под командой сотника Безсонова пылит.

Еще два десятка кавалеристов с майором Суходольским остались. Мало ли – всяких он людишек набрал, паспорт не спрашивал. Лишь бы руки откуда надо росли да о душегубстве помыслов не было. Но майор отдельным караваном идет. Я его после Барнаула и не видел: он посыльных изредка присылает – письмами обмениваемся.

Бийские купцы что-то вроде фонда строительства дороги организовали. Всю зиму лес готовили, тросы пеньковые, гвозди, полосы железные. Лопаты, заступы и кирки. Порох. Выпускник Корпуса путей сообщения, а ныне командир казачьего полка, сразу и строить начал. Где подпорную стенку подновит, где мостик через ручей перекинет. Так что медленно идет. Если к осени до Онгудая доберется, и то ладно. Самая-то работа дальше, за Онгудаем, за Хабаровкой, от переправы через Катунь до устья Чуи. Там Чуйские бомы, самый сложный участок пути.

Суходольский полон энтузиазма. Писал, что, если «и дальше делу будет сопутствовать такая же помощь заинтересованных бийчан», года за четыре до Кош-Агача дорогу доведет. Дай ему Господь сил! А купцам – хитрости. Они и так из кожи вон лезли, бревна повсюду скупая. Это же АГО, здесь все не слава богу. Начальнички почти весь близлежащий лес на уголь пережгли, вместо того чтобы каменный добывать и использовать. Теперь спохватились, но и то в обратную сторону. Все деревья в оставшихся лесах пересчитали, описи составили и продажу запретили. Только на нужды казенных заводов. Бийчанам пришлось зимой за бревнами аж в Кузнецк обращаться. Оказалось дешевле оттуда привезти, чем горным вымогателям взятки давать.

Благо заранее заготовленные бревна только до Алтайского нужны. Дальше, к Черге ближе, – земли туземцев. Здесь власть горных егерей кончается и начинается лес. Маленький подарок туземному зайсану – и, если князек крещеный, никаких проблем. Выбирай деревья и вали. Если Алтайская православная миссия еще не добралась до этих мест – все сложнее и подарки не помогут. В шаманизме, по словам князя, деревья – живые, наделенные душой существа. Срубить дерево – все равно что убить человека.