Будь честным всегда

— Посылка, — сказал Миши.

Орци молчал, не понимая, что в этом особенного.

Нилаш получил из дома подкрепление, — прошептал Гимеши.

— А-а!.. — протянул Орци, но видно было, что он и теперь не понял, потому что отец его был большим человеком, самым большим во всем Дебрецене, ну а Орци, конечно, господским сынком — откуда ему было знать обычаи коллегии, ведь он приходит только на занятия.

Мальчишки у него за спиной частенько потешались над его бархатным костюмом, короткими брюками и тонкими стройными ногами, так сгибавшимися при каждом его шаге, точно он на ходу сам себя укачивал. Короче говоря, он был настоящим барчуком и совершенно не вписывался в компанию мальчишек, выросших на свободе.

Гимеши, видя, что Орци и понятия не имеет, что такое подкрепление, опустил голову и долго смеялся. Сам он прекрасно знал, что это значит: его бабушка иногда отправляла родственникам посылки. Разумеется, это только усиливало его желание получить подкрепление: он бы почувствовал себя человеком.

На перемене основательно обсудили это событие: что могло быть в посылке и что хотел бы получить каждый из них. Сидевшие на двух партах за ними тоже узнали о посылке и теперь с любопытством и завистью поглядывали на маленького Михая Нилаша.

Следующим был урок арифметики. В класс стремительно вошел преподаватель Батори — нервный молодой человек, с длинными, рыжеватыми, зачесанными назад волосами, строгими блестящими глазами и крепкими кулаками. Говорили, что однажды он так двинул по физиономии одного из швейцаров, что свернул ему челюсть. Вряд ли это было правдой, но гимназистам нравилось — швейцары причиняли им много неприятностей. Батори одевался тоже очень изысканно, его называли женихом, но он, по крайней мере, не употреблял духов и так стучал мелом по доске, что осколки с треском отлетали, угрожая выбить глаза сидящим даже за пятой партой. Предметом своим он пренебрегал, заинтересовать учеников, пробудить в них любовь к математике ему и в голову не приходило, он не пытался раскрыть для знаний драгоценную маленькую дверь — детскую душу. Напротив, в тот момент, когда кто-то из учеников, зажмурив глаза, ломал голову над дробными числами, он приходил в ярость. «Ты даже этого не знаешь, осел!» — гремело по всему классу. Миши делалось стыдно за отвечающего, так бы ему и подсказал, но потом выяснялось, что он и сам ничего не понял…

В полдень раздался звонок с уроков, и все бросились вон из класса. Через две минуты Миши был уже в комнате, и, хотя десять раз про себя решил никому не говорить о посылке, потому что мама и на извещении написала: «Не хвались, сынок, посылкой, нечем хвалиться», все же его первое слово было:

— Посылка!

— Что? — закричали все. — Посылка?!

— Нилаш посылку получил! Нилаш посылку получил! — орал Бесермени. — И я получу скоро, мне уже написали из дома, что пришлют целого жареного гуся!

Миши заранее стыдился своей посылки, но теперь придется ее показать и выставить на стол, как все обычно делают. Миши, правда, от угощения всегда отказывался, но недавно ему все-таки пришлось съесть один коржик, когда старший по комнате получил посылку. Он чаще других получает посылки, и хотя бы из-за него Миши должен выставить свою. Мама и не представляет себе, что значит получить подкрепление.

Позвонили к обеду, мальчики кинулись в столовую.

А когда, сытно пообедав, с четвертушечкой хлеба в руках, все не спеша направились к выходу, к Миши подошел Михай Шандор:

— Ты когда-нибудь был на почте?

— Нет.

— Тогда ты не сумеешь получить посылку. Я пойду с тобой.

Миши этому очень обрадовался. Они пошли вместе. К двум часам мальчики были уже у себя в комнате, но тут позвонили на урок, и пришлось бежать в класс; посылка осталась на сундучке Миши.

После обеда уроки стали еще тягостнее. Сначала был закон божий, затем — венгерский язык.

Преподаватель закона божьего был высоким, толстым, темноволосым человеком; на лице его с необыкновенно гладкой кожей сидели реденькие черные усики. Входил он обычно с очень важным видом и сейчас, как всегда, держал под мышкой большую папку с бумагами; прежде чем положить ее на стол, он остановился, оглядел класс и кивнул, разрешая ученикам сесть.

— А ну, сын мой, ответь мне сегодняшний урок, — обратился он к одному из мальчиков.

Тот испуганно вскочил и, заикаясь и проглатывая слова, начал что-то плести. А между тем преподаватель закона божьего, господин Валкаи, вовсе не был людоедом; напротив, он всегда помогал отвечающему: так, мол, и так… И сам рассказывал урок, тому оставалось только сказать «да» или «нет». Ошибиться при этом было невозможно, потому что Валкаи задавал вопросы примерно так: «Двенадцать сыновей было у Иакова? Да? Вот и прекрасно».

Даже в глубокой старости Миши помнил смертельную тоску этих уроков. Добрейший Валкаи объяснял предмет с таким убийственным равнодушием, словно лущил кукурузу, работая поденно. Позднее Миши не раз задумывался над тем, кто впервые пробудил в нем интерес к тайне мироздания. Но ни господин Валкаи, ни другие преподаватели закона божьего при этом не вспоминались. А вспоминал он мать и то, как они летними ночами сидели во дворе под тутовником, прижавшись друг к другу, ждали отца, который плотничал на дальних хуторах, но ночевать всегда приходил домой, смотрели на небо, и мать говорила, что эти маленькие звезды — такие же большие миры, как Земля, а за ними — другие звезды, а за теми опять целые миры и так далее, пока у него не начинала кружиться голова от усилия представить себе бесконечность Вселенной. И чего только нет на свете! Мать подбирала с земли какого-нибудь жучка, и они смотрели, как он красив. Никакой мастер, ни один человек не мог бы создать ничего подобного… Какие хрупкие маленькие лапки были у этого жучка, возможно, что внутри у него тоже есть живое существо, и эта отдельная жизнь так же совершенна, а в ней, вероятно, и еще более мелкий организм, и какой же крохотный… И кто все это создал, кто придумал?.. Все это существует, но почему… Как долго это будет существовать… Что будет потом… Что было раньше?.. Когда он думал об этом, то всегда сжимался в комок, обхватив колени руками, совсем как в те звездные ночи… Это и было его религией…

Но, вспоминая уроки закона божьего, он чувствовал только усталость и скуку. В шестом классе гимназии у него заболели глаза и пришлось носить темные очки, тогда он стал просто дремать на этих уроках. Так и не пришлось ему встретить преподавателя закона божьего, способного пробудить интерес в детской душе к этим вопросам.

— Кончил, слава богу, — облегченно вздохнул Гимеши, и от сдерживаемого зевка даже слезы выступили у него на глазах, когда почтенный господин Валкаи покинул класс. Хотя он был самым добрым из учителей и даже частенько спрашивал: «Где это ты пиджак порвал?» Или: «Почему шею не моешь?» Это было непривычно, потому что учителя держали себя с учениками как существа высшие: они не воспитывали, не учили, а только, как на сцене, играли роль.

— Уже получил посылку? — потягиваясь, спросил Гимеши.

— Получил.

— Да?! А что в ней?

— Еще не открыл.

— А какая она?

— Обшита полотном.

— Полотном? Что ж ты не вскрыл-то?

— Да времени не было, на урок торопился.

Подошел Михай Шандор, он сидел на два ряда дальше, с краю.

— Знаете, Нилаш посылку получил!

— Ну, приятель, получи я, и на урок не пошел бы, а вскрыл! — сказал Гимеши.

Пришел Орци — он не посещал урока закона божьего, потому что был католиком, — и первым делом спросил про посылку.

Миши никогда еще не был так знаменит.

Следующим уроком был венгерский. Его вел младший преподаватель, совсем еще молодой человек, даже без усов, но одно-два из его стихотворений были уже напечатаны в будапештском журнале, и все говорили, что он великий поэт. Собственно, он окончил богословский факультет, вел в коллегии несколько уроков и выполнял обязанности наставника. Этот молодой преподаватель был такой рассеянный, каких Миши никогда не встречал; стоило ему запутаться в объяснениях — и он тут же краснел и накчинал озираться, как испуганная собачонка. Он был единственным преподавателем, который обращался к ученикам на «вы», хотя до пятого класса им полагалось говорить «ты». Как только он вошел в класс, все засмеялись.