Страница 57 из 64
— Давай-ка сядем, — сказал он тихо и с таким сочувствием в голосе, что у мальчика слезы навернулись на глаза.
— Дядюшка Иштван, а что, господин директор очень сердится? — всхлипывая, спросил Миши.
— Сердимся, сердимся, конечно, — поглаживая свои длинные, редкие темные усы, тихо проговорил Иштван, — но нечего нас бояться, наш гнев не так страшен.
— Если он очень сердится, ведите меня в карцер, — горько рыдая, пролепетал мальчик.
— В карцер? В какой карцер? — спросил Иштван. — Вот уже десять лет, как прикрыли карцер. Нет больше карцера в Дебреценской коллегии. «В карцер»… Это только так говорится! Если вы ничего плохого не сделали, то и бояться нечего. Посидите, подумайте о вашей матушке и отлегнет от сердца.
Мальчик положил голову на стол и задумался. Вот единственный человек, который впервые за долгое время ласково и доброжелательно говорит с ним.
— Большой крикун наш многоуважаемый господин директор, — тихо продолжал сторож. — А мы поглядим, чем можно помочь, пораскинем мозгами…
— Иштван! — донесся громкий голос Старого рубаки.
Старик поплелся в кабинет.
Миши остался один.
Сгорая от стыда, он сжался в комок. Вот он сидит в карцере, в тюрьме, — ведь его все-таки заперли на ключ… Не в классе, где другие мальчики, не унывая, занимаются, отвечают на пять, пусть даже на четверку или тройку, но даже двоечники — вольные и честные люди. А он в тюрьме… Словно птица, которую поймали и посадили в клетку. Смешно, но вместе с тем страшно! Свободного человека поймали и заперли, и теперь он выйти отсюда не может. Миши совсем другими глазами смотрел на стены — нельзя ли их разрушить? — на окно, в которое не выпрыгнешь, на дверь, через которую не выйдешь. Он был близок к обмороку, едва дышал и оцепенел, как бабочка с оборванными крыльями, превратившаяся в жалкого голого червячка.
Вконец измученный, с тяжелой головой, он прилег на большое кресло, свернулся к клубок и, пригревшись, задремал. Но вдруг проснулся. Ему почудилось, что он на корабле, а корабль плывет по морю, вокруг беспредельные водные просторы, но вода не синяя, а серая, как в Тисе, и корабль — точно большая-пребольшая лодка. На берегу, размахивая томагавками, кричат индейцы. Тела у них ярко-красные, а лица точь-в-точь, как у преподавателей коллегии. Вот учитель закона божьего, вот Дереш, Батори, Шаркади, а рулевой на корабле — ворчливый старик, Старый рубака, и он, Миши, страшно боится получить от него затрещину. Внезапно индейцы засыпают корабль стрелами, Старый рубака вопит, отбивается тростью, и они с дядюшкой, присев на корточки, пытаются укрыться от стрел. Зато на море настоящая жизнь, там можно одерживать победы. Его длинные волосы треплет ветер, он стоит на скале, как Шандор Петёфи на лестнице в коллегии, и декламирует: «Шимони-полковник — в детстве было это — на верхушку колокольни влез…» — но, как дальше, вспомнить не может, и тут у него на плече оказывается связка брусков, он идет с отцом по большаку и говорит: «Папа, а если мальчики увидят, что я делаю?» — «А что такое, сынок?» — «Да вот бруски несу». — «А это разве плохо?» — «Одноклассники мои — барчуки, они не притронутся к брускам, побоятся руки испачкать, и ни за что их не понесут». Вдруг раздается какой-то странный свист, и он, Миши, оказывается в чудесном саду. На ореховом дереве сидит иволга и насвистывает: «Судья дурак! Судья дурак!» И он смеется — ведь и сад принадлежит ему, и ореховое дерево, а Белла — его жена, и светловолосая девочка — его дочка, и он безмерно счастлив. Потом он идет в кафе «Золотой бык» и заказывает официанту много-много вина, и все посетители с удивлением смотрят на него. Наконец он отправляется в театр, его окружают актеры в белых цилиндрах, они кричат «Ура! Ура!» И он хочет прочитать им стихи «Шимони-полковник», но язык не ворочается во рту, он, Миши, не может произнести ни звука и сразу чувствует себя очень несчастным… И тут им овладевает ужас: он в темной комнате, дверь на запоре, а за стеной воют ведьмы, и он дрожит от страха, сжимается в комок. Вот бесплотные духи проникают в комнату, схватив кресло, с хохотом поднимают его высоко в воздух: у него, бедняжки, кружится голова, он падает, летит в страшную бездну… И, потеряв на секунду сознание, Миши свалился на пол.
Он очнулся, заплаканный, устроился опять в кресле и с грустью стал думать, почему его никто не любит? Все мальчики в коллегии веселые и довольные, почему же они его не любят? Он готов умереть за одну улыбку, только бы кто-нибудь с добродушным смехом протянул ему руку. Отчего все сторонятся его — и гимназисты и учителя? И в пансионе его не любят, и господин Пошалаки тоже; он ни разу не поговорил с ним ласково, сердечно. Виола его терпеть не может, Шани ненавидит. Тёрёки насмехаются над ним, даже тетушка Тёрёк и Илонка. И Белла его тоже не любит, иначе не скрылась бы, не укатила с этим негодяем. И Орци тоже, ведь он не раскрыл ему тайны, с кем и о чем разговаривал. И Гимеши его не любит, а то в воскресенье пришел бы к Орци. И господин Дереш не любит — в прошлый раз так сердито посморел на него, — да и другие учителя тоже. Директор… еще, пожалуй, немного любит, но кричал, разорялся. Нет, и директор его не любит. Как он сердился, негодовал! Никто его не любит, да и за что любить? Даже дядюшка Иштван. Кто знает, а вдруг он перенес на него свою смерть, ведь чахоточные старики всегда стараются избавиться так от смерти и… Нет, никто, решительно никто, кроме родителей, его не любит, и тут Миши опять разрыдался.
У него было достаточно времени, чтобы поплакать и успокоиться.
Хорошо бы сейчас забраться на верхушку колокольни, на красный купол, и оттуда броситься на землю… Или стать снова и на всю жизнь маленьким мальчиком, ходить по комнате, цепляясь за материнскую юбку, бегать босиком по прохладному глиняному полу и не знать никаких забот.
Но потом Миши нахмурился, устыдившись своих глупых мыслей, и вдруг решил, что больше не будет учиться в Дебреценской коллегии. Здесь все его обижают, оскорбляют, несправедливы к нему. Он не будет защищаться, объяснять что бы то ни было, пусть взрослым станет стыдно: нечего порочить мальчика. Полиция его ищет, точно он вор или убийца; Виола, придя в коллегию, возводит на него поклеп, и директор, этот старый человек, вместо того чтобы всем верить, мог бы уже научиться распознавать правду по лицам людей. А пятнать свое имя он, Миши, впредь не позволит. Как только кончится эта история, он сядет в поезд и уедет домой. Не желает он больше мучиться в Дебреценской коллегии!
Встав с кресла, Миши подошел к окну. Во дворе никого не было. Глядя на колодец, он задумался. Все сразу стало ему ненавистным. Спрятавшись там, за колодцем, Орци перешептывался с Бесермени и до сих пор не счел нужным пересказать Миши содержание из разговора. Глаза бы не смотрели на этот колодец! Мальчик решил, что в Дебрецен он больше ни ногой и слышать о нем не желает. Есть школы и в других городах. А если отец не отдаст его учиться, не беда, он все равно станет поэтом. Вот и Чоконаи исключили из Дебреценской коллегии, даже в колокол звонили, когда исключали… Миши вздрогнул: а вдруг из-за него тоже зазвенит колокольчик в коллегии, и все гимназисты узнают, что он исключен.
Глаза его наполнились слезами. Он ни о чем не пожалеет, с него довольно сознания, что он несправедливо обижен. Сейчас ему наплевать на пересуды людей, совершенно неважно, что о нем думают и говорят, главное — разобраться, в чем правда, главное — то огромное дело, что ждет его впереди. Как странно, нелепо: его заперли и охраняют, а сбеги он, пустились бы в погоню, да еще с ружьями. Серьезные, солидные люди ломают себе голову, пытаясь разобраться в истории, в которой он замешан, а он знает или, по крайней мере, догадывается о большем, чем они. Постепенно в душе мальчика, словно туман, рассеялись робость, уныние, и он заулыбался, ему показалось, будто он уже перешел границу детства и вступил в мир взрослых.
Сколько мечтал он о длинных брюках, карманных часах и уважении взрослых, и вот теперь эти бородатые мужчины, в длинных брюках, при часах, всерьез заняты им, Миши…