Будь честным всегда

Шаника исподлобья посмотрел на сестру.

— Я ведь тоже кое-что о тебе знаю, я же не сказала, что вы с хозяйским сыном курили!

Шаника неприязненно сжал губы.

— А ведь уже целая неделя прошла, и времени у меня было достаточно. Ну, что?.. Молчим? И еще у меня на примете есть три-четыре случая… Кладовая, например… Помнишь?.. Ну как, мир?

Она протянула ему руку и положила ее на книги и тетради прямо перед Миши.

Пальцы у нее были округлые, белоснежные, а на одном из них — колечко с крохотными голубыми, как лепестки незабудок, камешками. Миши вздрогнул: вдруг она снова вздумает его погладить?

— Ну тебя!.. — Шаника стукнул сестру по руке.

Белла засмеялась, но руки не убрала. Теперь рукав ее синего платья уже не был закатан до самого плеча, как в кладовой, но Миши видел именно ту белую прекрасную руку и всерьез боялся, что она согнется в локте и обнимет его.

— Ну, мир?

— Если ты больше не будешь меня дразнить, то я не буду жаловаться.

— Давай лапку, суслик!

Шани показал ей язык и ударил ее ладонью по руке, правда, на этот раз совсем легонько.

Белла поймала его чумазую ручонку и задержала в своей белой ладони.

— Фу-у, настоящая поросячья ножка, — смеясь сказала она. — Виола поросенка собирается покупать, а он уже здесь. — И она подмигнула Миши.

Миши рассмеялся так громко и весело, как не смеялся уже давно, настолько остроумно и метко это было сказано и так тонко связано с предыдущим разговором.

— Ну хорошо, занимайтесь, занимайтесь, — сказала Белла. — Что касается меня, принеси хоть шестнадцать пятерок… — И она потрясла руку брата, но не по-мужски, за ладонь, а обхватив рукой его кисть.

Девушка перегнулась через стол и оказалась так близко от Миши, что он взглянуть на нее не смел, а его правая щека, обращенная к Белле, горела, словно ее жгло огнем.

Сегодняшние занятия не стоили и крейцера. Сейчас Миши впервые почувствовал, что ходит сюда совершенно напрасно.

На душе у него было так тяжело, что, выйдя от Дороги, он чуть не опоздал к старому господину. Пришлось торопиться.

Но только он собрался свернуть в арку желтого дома, как вдруг увидел Яноша.

— Ну, что, дружок? — глухо спросил тот. — Пан или пропал?

С перепугу Миши не понял, о чем идет речь, но когда вспомнил, то тут же обрел смелость.

— Да, — сказал он громко.

— Что «да»? Что она сказала?

— Она сказала: «Совсем не с удовольствием».

— Что-о?

— Нет, не так. Она сказала: «Ни за что — с удовольствием».

— Эх ты, пустомеля! Ничего-то ты не понял.

— Нет, понял. Она сказала: «Передайте ему так: „Ни за что — с удовольствием“ или: „С удовольствием — ни за что“. Как нравится, так и скажите». Вот что она сказала.

— Этого не может быть, — сказал Янош.

— Но она именно так и сказала.

— Ей богу?

Часы пробили пять. Миши уже надо было быть у старого господина.

— Можешь поклясться?

— Могу, только не буду я по всякому пустяку клясться.

— Это тебе пустяк? — сказал Янош, смеясь. — Ах ты!.. Смотри, орешек, я тебя раскушу.

Он хотел щелкнуть мальчика по шляпе, но Миши увернулся и вбежал во двор, так что на этот раз Янош промахнулся.

Час этот, когда Миши читал старому господину, был самым спокойным в его наполненной бурными событиями жизни. Ему нравилось приходить сюда в одно и то же время, садиться в соломенное кресло перед стопкой аккуратно сложенных газет и сознавать, что трудится он честно. Читал он уже так быстро и хорошо, что старый господин никогда его не переспрашивал.

Ему был по душе этот теплый дом и этот розовый старик с ослепительно белыми усами, который был к нему так добр, что ни разу ни в чем не упрекнул.

Когда Миши вернулся в коллегию, ребята сидели вокруг печки и комната была наполнена запахом жареных гренок.

Надь что-то рассказывал. Миши тут же понял, что речь идет о прежней жизни в коллегии, и стал слушать, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Младших гимназистов потому и называют копьеносцами, что когда-то они носили котлы с едой на двух длинных копьях. Раньше ведь не было столовой, в которую бежишь по звонку, а там тебе и скатерти и тарелки.

— Глиняные миски да деревянные ложки, — добавил Лисняи.

— Да и ели-то что! — продолжал Надь. — Старшеклассников кормили младшие, с которыми им приходилось заниматься; тем каждую неделю родители присылали буханку белого хлеба, ее хватало двоим на целую неделю, да котел еды на семерых. На следующий день другой ученик получал котел еды, так вот и ели — это и было «подкрепление».

Миши, сидя в темноте, с удивлением слушал.

— А где они ели?

— Да прямо в комнате. Вот, например, нас здесь семеро, и каждому раз в неделю присылают котел еды, фасоль, капусту или галушки с творогом, но не три блюда, как сейчас, в столовой, а один здоровый котел; все садятся вокруг, достают глиняные миски, деревянные ложки, ножи и едят.

— А вечером опять то же самое?

— Если останется; а нет — так сидят да слюни глотают.

— Так это чугуны носили на копьях?

— Нет, это другое… Те, у кого родители жили далеко и не могли присылать еду, привозили провизию с собой; ни почты, ни поездов тогда не было, и если какой-нибудь господин Кёльчеи или Кенде из Сатмара определял своего сына учиться, то ехал господский сынок в повозке, запряженной волами, и вез с собой мер десять пшеницы, гороха, чечевицы, окорока. Нанимали стряпуху, и она готовила, но только одно блюдо в день. На каждый день недели — одно определенное блюдо, а начиная с понедельника — все сначала.

— Ой, как интересно! — воскликнул Бесермени.

— Ну, вам бы интересно не было, — сказал Надь. — Ведь тот, кто не был богат или плохо учился, не получал ничего, кроме жилья, а милосердные горожане по очереди присылали бедным ученикам горшок каши.

Все засмеялись.

— Так вот и стали собирать пожертвования — в ноябре ученики обходили весь город и просили подаяния.

— Ух! Ну и собачья жизнь!

— Правда, и давали тогда охотнее, потому что горожане гордились учениками коллегии — ведь те пели им песни, танцевали с девушками, а если был пожар, помогали ломать дома. Что вы смеетесь? Не думайте, что гасили, как пожарники! Брали в руки герундии — так в шутку называли большие жерди, их сейчас можно увидеть в Публичной библиотеке, — и если горел один дом, то, чтобы не загорелись соседние, ломали у них крыши.

— Вот забавно!

— Но ведь в Дебрецене никогда не было воды. А знаете, сколько лет бурят артезианский колодец? Уже пробурили семьдесят метров, а воды все нет. Все камень. Любой бур ломается. Вот и говорят, что в Дебрецене тоже есть горы, только они под землей.

Миши засмеялся: он уже это слышал в прошлом году у Тёрёков, но принял тогда за шутку.

— Воду кухарке и пекарю приходилось в то время возить издалека в больших бочках, и угождать нужно было им, а не профессорам. Каждый год в честь кухарки сочиняли оду и записывали ее на окороке на долгую память.

Странно было слушать эти рассказы, сидя в уютной, теплой комнате, где даже с отоплением не было хлопот, и невозможно было себе представить события тех далеких времен.

— А учились как?

— Старшие ученики, граверы, делали учебные пособия для младших.

— Да, граверы были, это факт. Я тоже читал о студентах-граверах. Хорошая была наука, — сказал Лисняи.

— В то время это могло считаться наукой, но сейчас и тогдашний профессор провалился бы на экзаменах.

Раздался звонок, которого Миши уже давно опасался, беседу прервали и пошли ужинать. Миши огорчился, что слышал так немного. Ему стало грустно, что он оторван от жизни коллегии, и вдруг захотелось быть всегда среди ребят и так же, как они, быть настоящим учеником коллегии.

Ужин был очень хороший — галушки с овечьим творогом. Все наелись. После ужина Михай Шандор положил перед Миши листок бумаги:

— Взгляни-ка, Нилаш, вытащили твои номера?

Миши удивленно взглянул на листок, где были записаны пять номеров. Он глядел на них как завороженный, машинально полез в карман, вынул кошелек и открыл его, чтобы достать оттуда лотерейный билет.