Будь честным всегда

— И выиграешь?

— Не знаю.

— А что ты купишь, если выиграешь десять форинтов?

— Что?.. Ну… куплю ножик.

— Ножик?.. Какой ножик?

— С перламутровой ручкой… В форме рыбки… — И Миши подумал о ноже Бесермени, покоящемся за мусорным ящиком.

— Вот если бы у меня было десять форинтов!..

— Что б ты купил?

— Пять послал бы матери.

Маленький Нилаш густо покраснел: он ведь и не подумал о своей матери.

— А остальные пять истратил бы в кондитерской.

Нилаш слова не мог вымолвить: уж этого бы он не сделал! Кондитерская! И совсем это ни к чему. Когда в тот раз он вышел от Орци, то опомнился как раз у кондитерской, но у него и в мыслях не было купить хоть одно пирожное. Что в них хорошего? Театр — вот это да!

— Если я выиграю, то только половина моя, потому что половину выигрыша надо будет отдать господину Пошалаки, — сказал Миши.

— Этой старой развалине?

— И вовсе он не развалина, — обиделся Миши.

— Ну хорошо, я всегда стариков так называю, раз старый — значит, развалина. — И Гимеши громко рассмеялся; он все еще не мог привыкнуть к мысли, что кто-то тратит деньги на лотерею. — Это он дал деньги?

— Да.

— Шесть крейцеров?

— Нет.

— Двенадцать?

— Нет.

— Больше?

— Форинт!

— Целый форинт! — Гимеши был поражен. — Это уже и для выигрыша неплохо! — И снова засмеялся. У меня в жизни еще не было форинта, который я мог бы истратить. Бабушка и двух крейцеров мне не даст, чтобы я потратил, как мне вздумается.

— У меня есть двадцать шесть крейцеров.

— Двадцать шесть?

— Вернее, двадцать один; я заплатил за извещение и за письмо.

— Будь у меня двадцать монет, я бы купил шесть пирожных с кремом — одно тебе, одно Орци, одно Танненбауму, одно бабушке, а два съел бы сам.

Они долго смеялись.

— Орци получил приз — Венгерский исторический альбом.

— Приз?

— Да, за то, что он написал про каникулы — «Летние радости». И его сочинение напечатали у дяди Форго в «Маленьком журнале».

— Напечатали?

— Да.

— То, что написал Орци?

— Да.

Гимеши беззвучно рассмеялся.

— Брат исправил.

— Это тот, длинный?

— Да… Он написал сочинение… Орци написал, а брат вписал кое-что да ошибки исправил…

Гимеши подозрительно посмотрел на Миши.

— Да, умеешь ты… — сказал он.

— Что? — Миши покраснел. Он чувствовал, что плохо сделал: не надо было этого рассказывать.

— Здорово же ты умеешь сплетничать.

Нилаш молчал.

— Хотел бы я знать, — произнес Гимеши, мотнув головой, — что ты про нас скажешь, когда уйдешь отсюда.

Миши покраснел как рак, у него даже закружилась голова.

Он сел на стул и с отчаянием посмотрел на Гимеши.

Тот заметил на лице внезапно замолчавшего Миши выражение ужаса.

— Мне-то все равно, говори, что хочешь, — сказал Гимеши и пожал плечами.

Нилаш был готов закричать: «Нет! Ведь я тебя люблю и не могу сказать про тебя плохо — пусть меня хоть на части разрежут!»

— Вот как ты обо мне думаешь? — только и сказал он.

Наступила мучительная тишина.

Миши неподвижно сидел у стола, Гимеши смущенно рисовал.

— Так откуда ты это знаешь? — буркнул он себе под нос.

Нилаш посмотрел в окно, из которого хорошо просматривалась вся улица.

Миши хотелось крикнуть, что он это придумал, просто так сказал, но не смог соврать.

— Сам выдумал?

Миши отрицательно покачал головой.

— Да говори же ты, не зли меня! Не выводи из терпения, а то опять заработаешь головой в живот.

Нилаш уронил голову на стол и разрыдался.

— Я и так уже за все наказан.

Гимеши ерзал на стуле, нервно крутил кисточку, сунул ее в рот и перемазал губы кармином.

— Какой же ты глупый! — сказал Гимеши, и глаза его заблестели.

— Разве я когда-нибудь говорил о тебе плохо? А ты мог бы сказать обо мне?

— Но об Орци-то сказал.

— Я должен был к ним пойти, потому что господин Дереш велел, он и родителям Орци сказал, что я приду, и они хотели меня видеть, чтобы только посмеяться надо мной, и сунули мне в карман кекс, как какому-то малышу. И… я ушел от них и никогда больше туда не пойду.

Гимеши смотрел на него так же удивленно, как недавно смотрел на бабушку, затем снова принялся рисовать.

— Ну и реви себе, реви, я не против, — сказал он.

С этими словами он положил кисточку, и, весь перемазанный краской, налил из кувшина стакан воды, и протянул Нилашу.

— На вот, пей.

Нилаш был поражен: такой доброты он не ожидал.

— Глаза-то промой. Войдет бабушка и опять накинется.

Миши смочил пальцы в воде и протер глаза.

Тут он взглянул на друга и засмеялся: лицо его от губ до самого подбородка было вымазано краской.

— Сам лучше умойся, — сказал он.

— Зачем?

— Посмотри на себя.

Гимеши подошел к зеркалу и посмотрел.

— Ой, какой я хорошенький!

Он вернулся к столу и подрисовал себе зеленые усы.

— А теперь как? Лучше?

Гимеши начал паясничать, и они долго смеялись.

Скоро Миши опомнился: уже темнеет, и ему пора идти к старому господину.

На следующий день, когда на уроке венгерского языка раздали тетради с сочинениями и Орци получил четверку, Нилаш и Гимеши со смехом переглянулись.

Орци был обижен и отбросил тетрадь, словно к нему это не имело никакого отношения.

В последнее время уже частенько поговаривали об успеваемости. Миши, собственно говоря, не очень этим интересовался, но во втором «А» результаты обычно объявляли раньше, и он узнал, что Бесермени получил «предупреждение» сразу по двум предметам.

Миши не жалел его, даже немного злорадствовал — так ему и надо! Было странно, но Миши совершенно не вспоминал о многочисленных мелких неприятностях, которые причинил ему Бесермени, но, как только он видел его, сразу вспоминал о ноже за мусорным ящиком и уже не мог ни разговаривать с ним, ни дружить, ни простить его. Хотя с тех пор, как Миши стал зарабатывать, а Бесермени так и не получил ни посылки, ни денег, он все настойчивее ходил за Миши и с удовольствием бы принял угощение в лавке со сладостями, даже несмотря на то, что Нилаш был из класса «Б», а ведь тот, кто учился в «А», и тридцать лет спустя говорил: «И как только можно было учиться в „Б“?»

В тот же день после обеда объявили «предупреждения» и в классе Миши. Дебреценцам их выдали на руки в письменном виде и велели отнести на подпись родителям, остальным только прочитали вслух и отправили по почте.

У Миши некоторое время было тревожно на душе. Раньше он не думал, что тоже подвергается опасности и надо быть внимательнее, чтобы не получить «предупреждение». Но когда он услышал имена неуспевающих учеников, которые в прошлом году были на хорошем счету, ему почему-то стало не по себе, и он вспомнил, что у него есть пробелы, — в основе supinum, например, он до сих пор не разобрался.

Слава богу, его фамилию не назвали…

Однако дня через три-четыре на уроке латыни Миши ощутил какое-то смутное беспокойство.

Обычно преподаватель Дереш, проходя мимо Орци, каждый раз ласково гладил его по голове, но сейчас он то и дело поглядывал на Миши.

Миши всегда обижало, что преподаватель выделяет Орци, но, с тех пор как сам убедился, что господин Дереш бывает у Орци в доме, его уже перестала удивлять сдержанность преподавателя. Что-то обидное было в том, что учитель старается говорить с Орци тем же тоном, что и с другими учениками. Дома-то ведь он называет его Бебуци, тогда зачем здесь, в классе, обращается к нему по фамилии?

Он считал, что не должно быть между людьми двойственных отношений: раз к кому-то хорошо относишься, так с ним всегда и держись. Если бы, к примеру, его дядя Геза преподавал здесь, в Дебрецене, разве он называл бы Миши по фамилии?

Миши хотел, чтобы преподаватель Дереш держался с Орци по-дружески, а не как с остальными, но тогда и с ним, с Миши тоже, потому что и он уже был у Орци… И с Гимеши, который для Миши словно брат, и с Шантой, лучшим учеником в классе. На Танненбауме Миши остановился — это другое дело; у них в деревне еврей не мог быть наравне со всеми, но здесь, в коллегии, все иначе, и к тому же Танненбаум умнее их всех.