Страница 38 из 45
«Здесь кортик. Здесь!» — торжествующе екнуло сердце Имре. Он вспомнил, как больной, в полубредовом состоянии во тьме под дождем сантиметр за сантиметром прощупал на поляне каждый бугорок, каждую ямку. Вспомнил, как немели пальцы и дыханием отогревал их, как перепачкался кровью и оттирал и не мог оттереть от нее руки. Кажется, до сих пор ее следы остались на коже.
Словно потерянную волшебную палочку, искал по лесу, оставшись без кортика, как Кощей без иголки. И искал бы, искал до рассвета, если бы не отключился…
Уже потеряв возможность отыскать кортик, Имре не переставал думать о нем даже в лагере. И ничем иным, как чудом, не мог назвать случайно услышанный обрывок фразы в кабинете у следователя: «…передать матери».
Током прожгла догадка. Отыскать адрес матери не составляло труда. Но у нее ли кортик? Передали ли ей его? А если передали, не отдала ли куда?..
Шло время, а у Имре не было возможности заняться поиском. С этой мыслью он ложился спать и с нею вставал.
«Неужели нашел?» — не верилось ему сейчас.
— Сынок, на что он тебе? — материнская ревность чувствовалась в голосе. — Ты вернулся домой, и слава богу. Теперь вместе жить будем.
«Что делать? Сказать, чтобы принесла? Дать денег и уйти, сославшись на неотложные дела? Наверное, это могло бы быть самым верным. Но что-то неправильное проглядывало из этого плана. Какая-то подлянка, будто второй раз воспользоваться кортиком для убийства. Но что делать? В конце концов, она все равно поймет, что я не ее сын».
— Послушайте! — он взял ее за руки. Они были подобны высохшим плетям. Старческий холод ощущался в ее венах.
Смешанное чувство боролось в нем: поскорее вырваться отсюда, как из клетки, и другое — чувство человеческой жалости и ужаса одновременно. «Знала бы ты, кого называешь сыном!..»
— А где! Этот… — он не знал, как перед ней назвать кортик. Она и слова-то этого не знает.
— Ножик, что ль? — догадалась мать.
— Да, да, ножик…
— Сейчас, сейчас…
Она встрепенулась, на непослушных ногах подошла к сундуку. Имре видел, каких трудов ей стоило поднять крышку и из-под тяжести хранимых еще дедовых вещей бережно достать сверток.
— Вот! — положила на стол.
Он непроизвольно рванулся поскорее убедиться, что кортик наконец-то нашелся, что это тот самый кортик, и распахнул полотенце. Солнечным блеском, как перо жар-птицы, ослепила хранимая вещь. Или так показалось в полусумраке крестьянской избы.
— Уберегла, слава богу. Как просил… — удовлетворенно произнесла старуха.
…За дверью послышалось нерешительное топтанье. Имре быстро накрыл кортик рукой, потом не нашел ничего вернее, чем сунуть его во внутренний карман пиджака.
Скрипнула дверь.
— Здра-авствуйте, — раздалось от двери заискивающе-тягучее.
Авдотья уже прознала необъяснимым своим нюхом о госте у Дарьи Степановны.
— Я гляжу, кто-то пришел к тебе, Дарья. Ай Николай, думаю? Дай погляжу…
— Он, Авдотьюшка! Он, сынок мой родной. Гля какой! Матронушка-то правду сказала. «Будет тебе известие». Вот оно и есть — известие.
— Ну, здравствуй… — поклонилась Авдотья, пристально вглядываясь в Имре, и замолчала. «Какой же это Николай?» — хотела сказать, да осеклась вовремя.
За дверью еще топот шагов, еще две соседки явились. Лица у обоих радостные, возбужденные: не терпится глянуть. Следом и бобыль прикостылял.
— Колька, мать твою… Явился, говорят! — закричал от порога и оборвал веселость, затоптался на месте, виновато окидывая взглядом уже присмиревших женщин, давая дорогу новым деревенским, что напирали, отряхиваясь от дождя, заранее взволнованные, предчувствующие хорошую новость.
Но тут же и замолкали, еще сами не ведая, отчего, будто перед покойником. Одна Дарья Степановна ничего не замечала, словно ее и не касалось. Не в меру оживленной сделалась, не остановить.
— Глядите, дождалась я сына-то своего. А вы мне что говорили? Слава тебе, Господи! Сколько черных годков ждала, дождалась… Жив сынок-то мой! Жив! Что ж как обмерли? Проходите, рассаживайтесь… Щас чай пить будем! Авдотьюшка, поставь нам самовар-то… Гость-то у меня какой сегодня!
Люди стояли молча, не зная, что делать.
— Что ж вы не радуетесь вместе со мной? А-аа! — догадливо протянула она. — Или завидуете?
И горечь, и сожаление, прозвучавшие в догадке, на минуту остановили ее, заставили задуматься на мгновенье. Но только на мгновенье. Тут же она повернулась к гостю:
— А ты глянь в окно-то, Колюшка. Глянь в окно… Видишь, березка-то? Вот тут отец твой убит был! Возля нее. Сохнуть стала, не выдержала. Они выволокли его в разодранной рубахе, в одном исподнем, разутого, чисто партизана какого. А он, дурак, нет бы смолчать… разошелся на них. «Будьте вы прокляты!» — говорит. А они его, как собаку… Прямо у березки. А Настеньку-то, невесту твою… — она закрыла лицо руками, будто древесной корой загородилась или щитом игрушечным.
— Помутилась! — пролетел шепоток, перекрывая стук дождя с улицы по оконным стеклам. — Господи, помутилась…
— Пережила-то сколько… Нешто перенесешь?
У Имре было чувство, что он, как малого ребенка, обманул старуху. Сказал: сейчас приду, а сам, получилось, сбежал. Да еще и кортик с собой унес. Вот ведь какое дело.
Он пошел обратно по той же самой дороге, по которой часа два назад спешил в Климовку. На этот раз ветер толкал его в спину, будто гоня из деревни: «Скорей, скорей!»
Имре и чаю не попил, и с крюковцами не поговорил как следует. Дарья Степановна его самого словно с ума стронула. А еще эти односельчане… Ни слова не произнесли, только смотрели и смотрели, и в глазах их Имре читал и осуждение, и страх, и боль за Дарью Степановну, и еще что-то такое, чего и представить трудно. Будто он виноват, что она его за родного сына приняла. Совсем свихнулась.
«Разве я виноват в этом?» — спрашивал себя Имре, шагая по той же самой раскисшей дороге.
Он не представлял, что будет, когда она обнаружит его уход. Фактически — скрылся тайно. Но чем помочь, если бы остался? Не сегодня, так завтра пришла бы она в себя, обнаружила, что перед ней совершенно чужой человек. Еще хуже бы получилось. А так односельчане скорее объяснят, позаботятся. С Авдотьей-то он договорился, чтобы не сразу ей открывались, чтобы успокоили ее. И денег ей оставил на ремонт избы, и ежемесячно присылать обещал. И весь пакет, услужливо подкинутый в столовой райисполкома, он оставил, не прикасаясь к нему.
Шум позади заставил Имре обернуться. Растрепанная, с распростертыми руками, скользя и едва не падая на склизкой дороге, бежала следом за ним Дарья Степановна.
— Сынок! Сынок! — кричала она ему.
Следом за ней едва поспевала Авдотья, пытаясь удержать соседку. А дальше нерешительно толпились остановившиеся сельчане…
Имре повернулся и пошел навстречу. Дарья Степановна, задыхаясь от бега, обессиленно кинулась ему на грудь.
— Сынок, что же ты не сказал, что спешишь обратно? Разве б я не поняла? И не простился. Разве ж так можно с матерью родной? Я ведь тебя ждала, ждала…
Имре вдруг и вправду почувствовал ее родной матерью. Прижал к груди ее голову. Не знал, что говорить. На этот раз в душе его что-то перевернулось от лихой вины за беду, которую принес этой святой женщине.
— Не удержала! — задыхаясь, нагнала Авдотья. — Уж я ей и так, и сяк. Мол, опоздает на службу, накажут начальники его из-за тебя. А она побежала — ни в какую. Галоши на босу ногу. Ты уж, сынок, не обижай ее… Попрощайся да беги, чтоб не опоздать. А мы ее тут подержим. Вон девки-то помогут…
Она махнула рукой остановившимся было сельчанам, чтоб подошли помочь.
Вот так и расстался посреди дороги Имре с женщиной, вина перед которой запряталась глубоко в сердце, и никакими словами и молитвами не вымолить ее прощенье.
А уходя, увидел Имре, как мать трижды перекрестила его вслед.
— Господь тебя благослови!..
— Ступай, ступай, — добавила Авдотья, — а то и вправду опоздаешь. А то дорога-то вон какая неходкая.