Дары и анафемы

Пылинка, обладающая самосознанием, бесконечно достойнее громадной галактики, не сознающей себя и своего пути. Если философ признает превосходство сознания над бессознательным миром — то он не может не согласиться с испанским философом-экзистенциалистом Унамуно: «Но пусть кто-нибудь скажет мне, является ли то, что мы называем законом всемирного тяготения, или любой другой закон или математический принцип, самобытной и независимой реальностью, такой, как ангел, например, является ли подобный закон чем-то таким, что имеет сознание самого себя и других, одним словом, является ли он личностью?… Но что такое объективированный разум без воли и без чувства? Для нас — все равно, что ничто; в тысячу раз ужасней, чем ничто»[152]. Если «мыслящий тростник» ценнее, чем дубовый, но безмозглый лес, чем всегда справедливые и вечно бесчувственные законы арифметики и чем безличностные принципы космогенеза — то человек, сознающий себя, оказывается неизмеримо выше и бессознательного «Божества» пантеистов. Итак, христианская критика пантеизма — это отрицание отрицаний. «Нельзя запрещать!» Нельзя запрещать Богу думать! нельзя запрещать Богу быть Личностью!

Христиане согласны с позитивными утверждениями пантеизма: Божество — неограниченно и мир пронизан Божеством. Разница здесь будет лишь в том, что пантеисты скажут, что Бог в Своей сущности проницает мир, а христиане — что Он проницает мир Своими энергиями. Это было бы не более чем спором о словах, если бы пантеистический тезис не влёк некоторые весьма важные негативные последствия. Именно с этими отрицаниями пантеизма христиане не согласны. Мы не согласны с отрицанием в Боге личного разума, личной воли, а также надмирной свободы Бога.

Разница пантеизма и теизма резюмируется очень просто: можем ли мы «признавать моральное существо как первооснову творения»[153], или мы полагаем, что нравственные ценности и цели наличествуют только в сознании и деятельности человека, но они отсутствуют в жизни Божества так же, как они отсутствуют в жизни мухи.

Пантеист скажет: я отвергаю целеполагающую осознанность в действиях Абсолюта, потому что цель есть то, к чему надо стремиться в силу нехватки, отсутствия желаемого. Достижение цели обогащает того, кто стремится к её достижению. Но Абсолют ничем нельзя обогатить, всю полноту бытия Он в себе уже имеет, и потому ему незачем действовать и ни к чему целеполагание[154]. Так чего же может так недоставать Абсолюту? Что может желать присоединить к Своей Полноте Божество?

— Нас. Бог хочет не усвоить нас Себе, но подарить Себя нам. И Он дал нам свободу, чтобы этот Дар мы смогли принять свободно. Бог отпустил нас от Себя в надежде, что мы вернёмся. Не для Себя Бог нуждается в нас, а для нас. Он создал нас во времени с целью подарить нам Свою Вечность. Пантеистическая цепочка рассуждения, отрицающая целеполагание в Боге, строится на чисто корыстном понимании цели: цель деятельности есть то, что нужно непосредственному субъекту деятельности. Но ведь можно желать блага другому, можно действовать ради другого. Это и называется любовью, и если Бог есть Любовь — то он может желать приращения блага не Себе (в Нем все благо дано от века), а другим. Именно понимание Бога как Любви позволяет увидеть в Нем Личность и целеполагающий Разум. И та нравственная ценность, которой не чуждо Божество — это желание блага другому.

Откуда «другой» рядом с Беспредельным и всевмещающим Абсолютом? — от свободного решения Самого Бога. Бог пожелал чтобы было иное, чем Он бытие и для этого умалил Своё присутствие в этой сфере бытия, предоставив ей свободу. Ведь Бог всмогущ? — Ну, так Он и сотворил величайшее чудо: дал возможность в Себе существовать иному, при чем наличие и даже бунтарство этого иного не дробит Его собственного Единства… Не переставая быть «всюду Сущим и единым», Он благословил существовать другим волям, другим бытиям. Само существование мира, причём мира настолько свободного, что в нем не обнажено постоянное вездеприсутствие Бога, есть проявление Божией любви.

Итак, та религия, которая могла бы превзойти христианство, должна была бы сохранить понимание Бога как свободной и разумной Личности[155].

Если нет Любви в Боге, если Бог не способен к личностному и любящему Бытию, то человек — не более чем плесень на окраинном болоте вселенной.

И здесь неизбежен выбор: или принять Евангелие, которое возвещает, что Тот, через Которого все начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин. 1, 3), пришёл на Землю и стал человеком, или человек и его планета — не более чем свалка кармического мусора. Космос живёт сам по себе и даже не знает, что где-то на его окраине страдает и на что-то надеется человек. Этот мир не становится полнее, если в него приходит человек, и он не беднеет, если человек из него уходит. Дважды два всегда равняется четырём. Две галактики плюс две галактики — всегда получалось четыре. Знают об этом земляне или нет — таблице умножения до этого нет никакого дела. Красота мира не создана для человека, не заботится о человеке и потому по сути своей бесчеловечна[156].

Пантеистам более всего в христианстве непонятна тайна Божественной любви. Когда один из корреспондентов Е. Рерих робко заметил, что Бог есть любовь, а любить может лишь субъект, а не безликий закон — теософка[157] напомнила: «Восток запретил всякое обсуждение Неизречённого, сосредоточив всю силу познавания лишь на величественных проявлениях Тайны»[158]. В другом месте она, правда, пояснила, что «божественная любовь» есть не что иное, как силы космической гравитации: «Божественная любовь есть начало притяжения или тот же Фохат, в его качестве божественной любви, электрической мощи сродства и симпатии»[159].

Христианин же за симфонией мира ощущает именно живую любовь, любящую Личность. Не просто Закон, не просто Разум, не просто «гравитацию», не просто “космическое электричество”, но — Личную и любящую Волю. И поэтому он переживает единство Бога и мира даже ещё более живо, чем пантеист. Он не просто, подобно пантеисту, переживает причастие мира Горнему Началу, но он ещё знает, как имя этого Начала, знает, Кому можно вымолвить слово благодарности за этот вечер и за будущий рассвет. Вот право, потерянное пантеистами — они не могут воскликнуть: «Слава Тебе, показавшему нам свет!».

Теперь мы можем продолжить наш эксперимент, чтобы решить, как достойнее думать о Боге. Мы уже видели, что среди множества богословских концепций самая чистая, возвышенная, продуманная — та, которая возвещает: «Бог есть любовь». И тот образ Божественной Личности оказывается и более глубоким, и более привлекательным, в котором проявления Бога усматриваются не только в воле, в силе или в разуме, но и в любви.

Значит, религия будущего, если она действительно пожелает вместить все лучшее, что уже осознано в религиозной эволюции человечества, должна будет принять эту формулу.

Бог — Один. Бог есть Личность. Бог есть Любовь. Таковы три важнейшие вывода из религиозной истории человечества.

И это не просто формула. В христианстве есть не просто отражение этой формулы, а её уникальное воплощение. Христос не просто рассказывал людям о Божией любви. Он её явил. Именно в Жертве Христа откровение о Боге явлено в большей мере, чем в любых проповедях и в притчах. Любовь открывается не в аргументах, а в действии. И важнее всего в Христе — Его действие.

Оккультисты скажут: мы признаем великое значение жертвы Христа, мы видим в ней знак и урок Божией любви. Но это заявление не сделает их христианами. Во-первых, карма, которая является высшим принципом оккультной философии, никого не любит. Она просто автоматически действует. Во-вторых, для христиан во Христе, обитает вся полнота Божества телесно (Кол. 2, 9), а для оккультистов во Христе была всего лишь частичка Божества. В-третьих, для христиан воплощение Бога в человеке, во Христе было свободным и чудесным действием любви. Для оккультистов же Божество просто присутствует в каждом мировом феномене, в том числе и во Христе, равно как и в том копьё, которым Христос был пронзён, и в той чаше, в которой Пилат умывал руки. По их мнению Божество страдало не потому, что хотело вобрать в Себя опыт человеческой боли, а потому, что Ему некуда было уйти. Бога вне мира с точки зрения оккультистов нет, и поэтому, разламывая любой камень — разламывают кусочек божества, которое в общем-то вовсе не соглашалось (ему «нечем» соглашаться, в нем нет личности) ни на какие страдания.

152

де Унамуно М. О трагическом чувстве жизни у людей и народов. Агония христианства. М., 1997, сс. 174 и 180.

153

Кант И. Критика способности суждения, 88 // Кант И. Сочинения. т. 5. М., 1966, с. 492.

154

По мнению пантеиста Спинозы, теистическое убеждение в том, что Бог действует целесообразно, «уничтожает совершенство Бога; ибо если Бог творит ради какой-либо цели, то он необходимо стремится к тому, чего у Него нет» (Спиноза Б. Этика. кн. 1. Прибавление к теореме 36 // Избранные произведения. т. 2. М., 1957, с. 397).

155

Сопоставлению пантеизма и христианства посвящена моя книга “Христианская философия и пантеизм” (М., 1997).

156

Дважды я видел, как рериховцы спотыкаются на этой моей фразе о том, что "Красота мира не создана для человека…” (первый раз ею возмутилась Наталья Бондарчук — Литературная газета,15.7.98; второй раз — Ксения Мяло в книге “Звезда волхвов или Христос в Гималаях” (М., 2000, с.135). Наталья Бондарчук цитирует последнюю фразу и восклицает: “Если великий Достоевский вывел формулу “Красота спасёт мир”, то диакон Кураев нам в этом отказывает. Но, может, к нашему счастью, именно сам диакон или его душа ещё не осознала красоты?”. С какой же мерой заведомой неприязни нужно читать мою книгу, чтобы приписать мне ту позицию, которую я явно отрицаю и противопоставляю евангельской?!… Тут вполне чёткое “Или-Или”. Или мы принимаем Евангелие — или, отрицая Евангелие, мы должны будем признать, что мир бесчеловечен. Именно антиевангельскую позицию, то есть такую, с которой я заведомо не могу быть согласен, излагает моя фраза, предупреждая рёриховцев, что именно в такой, бездушно-бесчеловечный мир они запихивают себя, следуя догматам теософии. Вновь напомню слова Блаватской: “Божественная Мысль имеет настолько же мало личного интереса к ним (Высшим Планетарным Духам-Строителям) или же к их творениям, как и Солнце по отношению к подсолнуху и его семенам”.

157

Теософка — не уничижительный эпитет. Рерихи, для которых вообще было характерно поразительное нечувствие русского языка, употребляли это словечко (напр.: «Вы, как давняя теософка…» — Рерих Е. И. Письмо В. А. Дукшта-Дукшинской от 27.4.37 // Рерих Е. И., Рерих Н. К., Асеев А. М. «Оккультизм и Йога». Летопись сотрудничества. Т. 2. М., 1996, с. 303), не замечая, что звучит оно скорее обзывательски.

158

Рерих Е. И. Письма 1929 — 1938. Т. 1. Минск, 1992, с. 439.

159

Рерих Е. И. Письма 1929 — 1938. Т. 2. Минск, 1992, с. 12.