Мастер игры в го

— Лицо распухло — полбеды, главное — вот здесь что-то неладно. То дыхание перехватывает, то сердце начинает колотиться, то что-то мешает в груди… Мне нравится думать, что я по-прежнему молод, лет в пятьдесят я почувствовал свой возраст.

— Дух побеждает годы, — сказал Кумэ.

— Сэнсэй, я тоже почувствовал свой возраст, а ведь мне всего тридцать, — сказал Отакэ.

— Рановато, — ответил мастер.

Мастер какое-то время посидел в комнате отдыха вместе с Кумэ и другими гостями и рассказал старую историю о том, как в молодости приехал в Кобэ и во время экскурсии на военный корабль впервые в жизни увидел электрическую лампочку.

Затем встал и со смехом сказал:

— Врач запретил мне бильярд. Может быть, сыграем немного в сёги?

Хотя мастер говорил «немного», дело обычно затягивалось. В тот день Кумэ сказал рвавшемуся в бой мастеру:

— Сыграем лучше в маджонг, от него не так устаешь.

За обедом Сюсай съел немного каши с солеными сливами.

24

Известие о болезни Сюсая достигло Токио. Наверное, Кумэ поэтому и приехал. Приехал также его ученик Маэда Нобуаки, игрок шестого дана. Судьи последнего матча Онода и Ивамото 5 августа были оба на месте. Заехал к нам и мастер игры в рэндзю Такаги. Пришел отдыхавший в Мияносита Дои, игрок в сёги восьмого дана. С прибытием каждого из них обстановка все больше оживлялась.

Сюсай последовал совету Кумэ и вместо сёги играл в маджонг с Кумэ, Ивамото и журналистом Су надой. Эти трое держались напряженно, словно боялись причинить мастеру боль, но он с головой ушел в игру и подолгу думал над каждым ходом.

— Если вы будете так серьезно думать, у вас снова распухнет лицо, — с беспокойством шепнула ему жена, но он как будто не услышал.

Здесь же Такаги Ракудзан научил меня играть в быстрое рэндзю. Такаги был знатоком всевозможных игр, он быстро овладевал секретами новой игры и стремился научить ей окружающих. В тот день я узнал от него о новой игре «красавица в шкатулке».

После ужина мастер с секретарем Явата и журналистом Гои сели играть в рэндзю без двух и играли до поздней ночи.

Маэда ушел еще днем, немного поговорив с женой Сюсая. Мастер был его учителем, а Отакэ — побратимом, и он не хотел давать повод к кривотолкам. Возможно, вспомнил, как во время матча мастера с У Ци-ньюанем поползли слухи, что якобы это он подсказал мастеру решающий 160-й ход.

На следующее утро из Токио по приглашению нашей газеты прибыл осмотреть мастера доктор Кава-сима. Диагноз был таким: «неполное закрытие большого артериального клапана».

Когда осмотр закончился, Сюсай остался сидеть в кровати, но тут же затеял игру в сёги. На этот раз его партнером был Онода. Игру мастер начал, как обычно, ходом «серебряного генерала». Когда партия была окончена, Такаги и Онода сыграли в корейские сёги, а мастер, опершись о подоконник, следил за игрой. Затем, словно потеряв терпение, сказал:

— Давайте сыграем в маджонг. Не хватало одного человека.

— Может быть, Кумэ-сан? — сказал мастер.

— Кумэ-сан поехал провожать доктора и сюда не вернется.

— Ивамото-сан?

— Ушел.

— Ушел? — устало переспросил мастер. Острое чувство его одиночества передалось и мне. Мне тоже надо было уезжать в Каруидзава.

25

Доктор медицины Кавасима из Токио и доктор Окасима из Мияносита после переговоров с представителями газеты «Нити-нити симбун» и Ассоциации го позволили мастеру Сюсаю продолжать игру, как он того и хотел, но при условии изменения регламента: вместо одного игрового дня в пять дней и пяти часов игры в день играть раз в три-четыре дня и не более двух с половиной часов в день. При таком режиме мастер будет меньше уставать. До и после каждой игры он обязан пройти медосмотр.

Это решение было, пожалуй, единственным способом облегчить страдания мастера и завершить партию. Конечно, можно считать ненужной роскошью двух-или трехмесячное пребывание на курорте ради одной партии в го, но напомню, что в этом матче буква в букву соблюдалось правило «запирания», не позволяющее оторваться от игры в го. Четыре дня между игровыми днями позволили бы отдохнуть от игры и расслабиться, если бы игроки уезжали домой; но, сидя взаперти в гостинице, в которой проходит матч, отвлечься от него было невозможно. Нетрудно выдержать «запирание» несколько дней и даже неделю, но два или три месяца превратились для шестидесятичетырехлетнего мастера в настоящую пытку. В то время «запирание» стало уже обычным, поэтому никому не приходило в голову считать его жестоким, даже если один из участников стар или срок «запирания» слишком велик. Более того, сам Сюсай, похоже, рассматривал марафонские условия последнего матча как своего рода увенчание лаврами.

Но слег, не выдержав и месяца.

И вот условия игры изменены. Для Отакэ эти изменения были важным событием. Если игра продолжается на условиях, которые не были оговорены в самом начале, он вправе от нее отказаться. Разумеется, Отакэ не сказал ни слова, а лишь заметил: «За три дня мне не отдохнуть, а два с половиной часа игры в день — это слишком мало».

Он уступил и попал в трудное положение человека, которому предстоит сражаться с больным стариком.

«Будет ужасно, если вдруг окажется, что сэнсэй заболел из-за меня… Я не хочу играть, но сэнсэй настаивает… ведь этого никому не объяснишь… Все думают, что наоборот… И потом, если игра продолжится и сэнсэю станет хуже, я буду считать себя виноватым. Ну и положение! Я оставлю грязное пятно в истории го… В конце концов, нельзя же подталкивать человека к беде. С точки зрения простой человечности, сэнсэю необходимо как следует отдохнуть, подлечиться и только после этого продолжать партию, разве не так?»

Что ни говори, а сражаться с тяжелобольным человеком нелегко. Выиграешь — скажут, что помогла болезнь, проиграешь — еще хуже. Исход партии пока не ясен. Сюсай забывает о своей болезни, едва садится за доску, а вот Отакэ забыть о болезни противника далеко не просто. Фигура мастера обретала трагизм. В какой-то газете написали, будто Сюсай сказал, что настоящий профессионал продолжает борьбу до конца — пусть он даже умрет за доской. Великий мастер приносит себя в жертву искусству. Нервный и впечатлительный Отакэ должен был играть, не выказывая ни раздражения, ни сочувствия болезни своего противника. Газетные обозреватели заявляли, что негуманно заставлять больного человека продолжать игру. Однако организовавшая матч газета «Нити-нити симбун» побуждала мастера во что бы то ни стало продолжать игру. Партия публиковалась в газете из номера в номер и вызывала у читателей огромный интерес. Мои репортажи пользовались успехом, их читали даже те, кто не умел играть в го. «Если прервать игру, что же будет с баснословной наградой победителю? — нашептывали некоторые. — Вот истинная причина, по которой мастер рвется в бой».

На мой взгляд, все, конечно же, было не так.

Как бы там ни было, накануне следующего игрового дня, назначенного на 10 августа, все только и думали о том, как убедить Отакэ продолжать игру. Отакэ был упрям, не хуже капризного ребенка: ему говорят одно, он в ответ — другое. Отличался он и своеобразной несговорчивостью — сначала вроде бы согласится, перестает спорить, но все равно сделает все по-своему. И корреспонденты, и чиновники из Ассоциации го оказались никудышными дипломатами, их переговоры ни к чему не привели. Ясунага Хадзимэ, игрок четвертого дана, приятель Отакэ, хорошо знал его характер и потому вызвался уладить дело, но и у него ничего не получилось.

Поздно вечером из Хирацука приехала жена Отакэ с малышом на руках. Она уговаривала мужа, плакала. Слезы не мешали ей сохранять теплоту, душевность и логику речи. Ее манера убеждения ничуть не напоминала интеллектуальные беседы. Слова, как и слезы, шли от сердца, и я, свидетель этогол восхищался женой Отакэ.