Без аккомпанемента

Юноскэ заявил следователям, что с трудом понимает, с чего это вдруг Домото взялся его покрывать, хотя они с ним были не более чем соседями по комнате. Вспоминая подробности, которые мог знать только непосредственный участник преступления, Юноскэ рассказал, что Ватару к убийству совершенно непричастен; в тот вечер он вернулся в чайный домик, когда Юноскэ уже унес тело Эмы и, набивая вещами дорожную сумку, собирался удариться в бега.

«После происшествия я один уехал в префектуру Ива-тэ, — говорил Юноскэ. — Где был в это время Домото, я не знаю. У него вообще слишком впечатлительная натура, и не исключено, что он был в таком шоке от известия об убийстве Эмы, что тронулся рассудком. Домото всегда чересчур эмоционально реагировал на смерть других людей…»

В случае с Юноскэ мотивы убийства ни у кого не вызывали сомнений. Его подруга забеременела, когда настоящая жизнь еще не началась. Более того, она не хотела делать аборт и принуждала Юноскэ жениться. А когда у тебя впереди большое будущее, нет никакого желания ни становиться отцом ребенка, ни тем более связывать себя узами брака. Однако подруга заявила, что не уйдет ни при каких обстоятельствах, и продолжала изводить его назойливыми приставаниями. Тем временем ребенок в животе у подруги становился все больше и больше. И единственным способом избавиться от нее оставалось убийство…

По признанию Юноскэ, убийство Эмы было большей частью спланированным. Вечером четырнадцатого числа, в кафе «Мубансо» он неожиданно встретился с девушкой своего соседа по комнате, госпожой Кёко Нома. В тот момент он втайне решил, что нынешним же вечером исполнит свой замысел. Нужно было лишь поручить Домото заботам Кёко Номы, и тогда на время его отсутствия чайный домик оставался в полном распоряжении Юноскэ. По самым скромным подсчетам, Ватару должен был вернуться не раньше половины восьмого. Этого времени вполне хватало, чтобы убить Эму и где-нибудь спрятать труп… Так он решил.

«Когда мы оказались вдвоем в чайном домике, Эма не давала мне возможности к ней приблизиться, и я начал нервничать. Если я подходил сзади, она тут же оглядывалась. Никакой жалости к ней я не чувствовал. В тот момент она была для меня не более чем физическим объектом. Наконец, когда она сидела, засунув ноги под котацу, я крепко схватил ее сзади обеими руками и задушил. Это было около восьми часов с минутами. Я, конечно, думал, что буду делать, если в это время явится Домото, но отступать было поздно, поэтому и страха я особенно не испытывал. Просто хотелось избежать ненужных проблем.

Я не собирался прятать труп и вовсе не за этим перенес его в храм Риннодзи. Просто мне казалось, что мертвому человеку подобает лежать на земле, и только поэтому я выбрал храмовый двор. Тело Эмы я перетащил на себе. Оно было очень тяжелым. По пути мне никого не встретилось.

Домото вернулся в чайный домик уже после того, как я унес тело. Я сказал ему, что мне необходимо срочно уехать, собрал вещи и отправился на станцию. Я понимал, что рано или поздно меня поймают, и собирался явиться с повинной — просто хотелось провести несколько дней свободным, наедине с собой. Это чувство освобождения было гораздо сильнее, чем переживания о совершенном злодеянии.

Сельские места в Иватэ, по которым я бродил, наслаждаясь каждым мгновением как последним, были очаровательны. Никогда в жизни мне не доводилось ощущать так близко девственную природу, никогда я не чувствовал такой свободы. Да, я безумец, убивший человека по причине, которую нельзя назвать серьезной, но в итоге я не считаю, что совершил что-то совсем из ряда вон выходящее. Я стал преступником по собственной воле, чтобы подарить себе всего два дня свободы. Но разве это не умнее, по сравнению с теми идиотами, что всю жизнь продолжают убивать себя ради денег, славы или репутации…»

Часть показаний Юноскэ в искаженно-раздутом виде просочилась в прессу. В одном еженедельном журнале даже появилась статья под названием «Современный юноша поколения апре-гер[45] убил свою возлюбленную, чтобы “подарить себе два дня свободы”», в которой издевательским тоном рассказывалось о преступлении, совершенном сыном преуспевающего главного врача одной из токийских клиник.

Ватару, которого в полиции сочли сумасшедшим и вытолкали взашей, не имея возможности увидеться с Юноскэ, вернулся в «Сэнгэндо». На расспросы обеспокоенной Сэцуко он отвечал молчанием, а на следующий день, рано утром, ушел из дома. Неизвестно куда.

Сэцуко звонила мне каждый день. Наверное, я была для нее единственной надеждой. Она просила сразу же сообщать ей о любой весточке, которая придет от Ватару, пусть даже самой незначительной.

Нервное потрясение окончательно подорвало здоровье Сэцуко, обострив начавшуюся простуду, но, несмотря на это, она была такой мужественной, такой уравновешенной, какой я ее прежде не знала. Ни разу, говоря со мной по телефону, она не позволила себе плаксивых жалоб, ни разу я не слышала, чтобы ее голос дрожал от слез. Все, что она хотела от меня узнать, это истинную причину того, почему Ватару пытался выгородить своего друга, явившись с повинной как убийца, хотя он никого не убивал. Уж она-то точно не считала его сумасшедшим. Но я каждый раз повторяла, что ничего не знаю, и никаких догадок у меня на этот счет не имеется.

В ожидании звонка от Ватару я безвыходно сидела дома. Когда тетка отлучалась за покупками, оставляя меня дома одну, я даже в туалет не ходила, потому что боялась не услышать телефонную трель. Потом наступал вечер, тетка уходила из гостиной, а я так и оставалась там возле печки-котацу до самого утра. Не сводя глаз с телефонного аппарата, я дошла до того, что глубокой ночью у меня начинались видения, будто этот аппарат превратился в огромную черную птицу и шевелится. Но только голосом Ватару эта птица не говорила. Мне казалось, что я спятила. Наверное, это и впрямь было начало помешательства. Просто я этого не замечала.

Ватару позвонил поздно ночью, двадцать третьего декабря, за день до Рождественского сочельника. Тетка уже давно ушла спать, а я сидела возле котацу и слушала, как тикают стенные часы.

Когда прозвенел телефон, я тут же выскочила из-под котацу и впопыхах схватила трубку, не дожидаясь, пока закончится трель третьего звонка. В трубке раздался короткий гудок и послышался звук падающей монеты. Вслед за этим раздалось раскатистое шипение, похожее на пенный морской прибой.

— Алло? — сказала я. — Ватару-сан? Это ты?

Одна за одной провалились еще несколько монет. Звук падающих монеток перемежался глухими щелчками, как-будто связь ненадолго прерывалась. Голос Ватару прорезался лишь после трех-четырех монеток.

— Я не взял свою записную книжку, — начал он без всяких предисловий, — но мне достаточно того, что я помню твой номер телефона. Кёко. Давно не виделись. Как ты там?

— Ты где? — Мое сердце бешено колотилось. Не остановилось бы, испугалась я, и еще крепче сжала телефонную трубку.

— Я у моря, — сказал Ватару. Его голос звучал тихо, но твердо.

— У моря? У какого моря? Пожалуйста, скажи. Все так волнуются. И Сэцуко-сан…

— Мне до них нет никакого дела. Сейчас я хочу говорить только с тобой.

— Ты далеко? С автомата звонишь? Я слышу, как монетки падают.

— Я мелочи набрал, сколько смог. Но все равно долго говорить не получится. Если я все истрачу, то разменивать тут негде.

— Ватару-сан, — сказала я, всеми силами стараясь сдерживать предательскую хрипотцу от подкатывающих к горлу слез. — Как я волновалась…

Какое-то время мы молчали. В трубке снова послышался звук, напоминающий пенные волны.

— Я хотел рассказать кое-что, только тебе, — сказал Ватару. — Для этого и звоню.

— Я уже ничего не хочу знать, — рыдая, ответила я. Слезы полились ручьем, из носа стекало на верхнюю губу. С силой тряся головой, я старалась подобрать слова для того, что нельзя выразить словами.

— Дело в том, — продолжил Ватару, давая понять, что он не намерен реагировать ни на мой плач, ни на выкрики, — что убийство Эмы мы с Юноскэ задумали вместе.

45

Апре-гер (от фр. apres-guerre «после войны») — слово, использовавшееся в Японии в 50–70 годы XX века для общей характеристики молодого поколения, которое утратило довоенные ценности, не получив ничего взамен.