Страница 4 из 41
Я сидел чинно, выпрямив спину, посасывая кусочек льда, и пытался сравнить сыр и шею женщины. И то, и другое были странно знакомыми и дорогими мне. Шея Саэко была ещё белее, чем молочного цвета шкурка сыра. Под мышками у меня было так мокро, что пот стекал ручейками.
— Сыр делается из натурального овечьего молока и сливок с добавлением перца, кедровых орехов и паприки, — прищурившись, пояснила Саэко.
На поверхности сыра, исходившего «слезой», кроме оранжевых полосок, можно было различить красные пятнышки, похожие на кровоподтеки.
— Наверное, это кусочки жгучего красного перца. Возможно, они покажутся вам островатыми на вкус, — добавила Саэко.
Светло-розовые ноготки Саэко, надавив на поверхность сыра, расплющили несколько белых капелек. Уголки глаз у женщины были очень чётко очерчены и как бы немного вдавлены внутрь, у правого глаза рядом с такой ямочкой была бледная родинка. Веки казались набухшими, ещё сильнее, чем когда мы шли под зонтиком, они были слегка красноватыми. Саэко сменила позу. Циновка слегка скрипнула. В руках женщины появилось нечто напоминавшее замороженную рыбью тушку. Это был большой кухонный нож.
— Я разрежу точно пополам?
В её вопросе мне послышалось другое — «Давай разделим мою вину пополам!»
Синеватый нож, не дожидаясь моего ответа, медленно рассек сверху вниз тепловатый воздух между мной и женщиной.
— Этот сорт я пробую в первый раз. А тебе доводилось? — спросила она.
Я пробормотал, что нет, тоже впервые — и тут же кусок сыра, плоский как человеческий язык, оказался разделённым ровно посередине на две части. Теперь на тарелке лежало два маленьких язычка. Сейчас мы будем есть ворованный сыр. Вдвоем проглотим преступление цвета сыра. Но я всё медлил, словно страшась чего-то. При этом я размышлял о том, насколько причудливы связи между явлениями, людьми и предметами. В самом деле: вот лежит разрезанный на две половинки украденный в супермаркете кусок итальянского сыра; по обе стороны от него, разделённые этим самым сыром, сидят укравшая его женщина и я — свидетель преступления. Что дальше? Слишком глубоко задумавшись, я залпом выпил стакан ледяной воды. Раздалось звяканье трущихся друг о друга льдинок.
Женщина тоже пригубила стакан с водой. Снова раздалось звяканье трущихся друг о друга льдинок. Теперь и у меня и у женщины рты были свежими и прохладными.
Саэко вонзила вилку в свою часть белого язычка. Белый язычок повис в воздухе. Настоящий, розовый язык вытянулся ему навстречу и встретился с ложным, белым.
Белое плотно легло на розовое. Розовое вобрало в себя белое и втянуло внутрь.
— Ой! Какой холодный! Но приятно… Я отрастила ещё один язык!.. Ну а ты — что же?.. — с набитым ртом невнятно пробормотала Саэко. Я едва разобрал её.
Когда она говорила, её отяжелевший, двойной язык тяжело двигался вверх-вниз. Он словно манил меня. Я со смешком положил на язык кусочек краденого.
А затем так же невнятно пробормотал:
— Действительно холодит. Но жжет ужасно! Так щиплет.
— Это вкус пеперончино. Он в самом деле острый. Но овечье молоко такое вкусное! Испей овечьего молока! Из овечьих сосков!
— Они пахнут тухлятиной!
— Ничего не поделаешь: такой сорт.
Овечье молоко тает под нашими языками. Вкрапленные в сырную массу красные зернышки жгучего перца раздражают язык; сладковатое овечье молоко смягчает жжение, однако пропитывает рот тухловатым запахом… Вот так мы дурачились с этим сыром, чинно восседая на циновках. Потом Саэко вдруг спросила:
— А ты видел? Видел, что со мной было?
Рот у неё был набит сыром, так что я даже толком не понял, о чём это она. Но всё-таки, с трудом ворочая тяжелым языком, ответил, мол, да, видел, видел. Только не понял, что это было. Та подробность не воспринималась как одно из звеньев связавшей нас цепи. Ну, вода. А что это было?
— Видел, как ты украла сыр. А потом воду. Лужу воды на полу. Откуда она там взялась?
Саэко повторила слово «вода» как-то немного в нос. При этом так сильно наклонила голову вбок, что я испугался, что её длинная шея сейчас переломится.
— Прошу тебя, не говори никому. Про воду. Никому не говори. Мне стыдно.
Во время этой невнятной тирады, тело женщины словно опадало. Сначала она попыталась дотянуться до меня прямо со своего места, но стоявший между нами маленький столик мешал, тогда она встала, обошла столик и приблизилась ко мне. Её губы оказались рядом с моими. Связывающее нас нечто стремительно набрало ускорение. Я всё ещё сидел в чинной позе, а её рот, наполненный теми же запахами и вкусами, что и мой, приблизился вплотную; вследствие этого один запах наложился на другой, а острый овечий сыр, недавно разделённый на две части, теперь снова воссоединился, обретя однородность и растворившись в наших слившихся ртах. В горло стекало тухловатое овечье молоко, неся вместе с собой кусочки кедровых орехов, слегка обдиравшие слизистую.
Саэко тихо склонилась надо мной. Я слегка захлебнулся тёплым овечьим молоком и закашлялся. В такт моим движениям тело Саэко, сидевшей у меня на коленях, задвигалось вверх-вниз, легко-легко, как пуховое одеяло. И у меня, и у неё вокруг губ ещё белели разводы от сыра, мы дожевывали остатки. Сидя на мне верхом, Саэко вдруг выпрямила спину и глубоко вздохнула. Следом за ней вздохнул я. Слегка приподняв и изогнув шею, я увидел в зеркале яркое отражение голой задницы Саэко.
Закрывавшая окно белая кружевная занавеска висела неподвижно, через неё, за сушилкой для белья, можно было смутно рассмотреть серебристо-серое небо. Если встать, даже через занавеску можно, наверное, увидеть, как простирающаяся под небосводом морская гладь блестит бесчисленными серебристыми чешуйками, которые испускают столь яркий свет, что стирается линия горизонта между небом и морем. На противоположной стене, за спиной Саэко, было окно, из него открывался вид на реку Кигосигава и красный горбатый мост. Но её большое ухо мешало обзору.
Я поднял руку и слегка загнул ухо. Над той частью Кигосигавы, что виднелась в оконном проёме, простирался небосвод. Ниже помещались охватывающие мои бедра согнутые голые колени женщины, упиравшиеся в циновку на полу; они держали нависающий надо мной торс Саэко и от натуги сделались ярко-красными. Я стал гладить её колени ладонями, одновременно наблюдая за тем, как меняется цвет её глаз — в зависимости от цвета моря — они становились то карими, то тёмно-синими.
В пояснице появилась непонятная вялость, как бывает после поясных ванн, ощущение какой-то, что ли, бестелесности. Нос уловил запах воды. Тут я, естественно, подумал об окнах, одно из которых было обращено к реке, а другое — к морю. Получалось, что два теплых синих потока — один со стороны реки, а другой — с моря — поднимаются вверх по деревянным панелям стены, сливаясь друге другом, как два рукава, проникают в эту комнату на втором этаже и заполняют её, всё больше и больше. Прохладная вода заливала циновку, просачивалась под меня, постепенно покрывала зад Саэко; когда вода совсем остывала, её сменяла новая, более тёплая; затем, наигравшись с нами, эти потоки возвращались в реку и море. Такие отрывочные картины мелькали в моём сознании.
Для меня это было не вполне приличное ощущение, казалось, я принимаю ванну, постелив в бадью для купания шёлковое одеяло. И всё это происходит в разгар акции по привлечению к сотрудничеству новых клиентов. В это время мой шеф и внештатные сотрудницы, обливаясь горячим потом, обходят дома и пытаются убедить людей подписать соглашения.
Вскоре послышался звук, похожий на лёгкий всплеск воды. Казалось, всякий раз, когда Саэко поднималась и опускалась на мне, между нашими чреслами пробегал ручеёк, журчание его напомнило мне какие-то знакомые звуки. Я закрыл глаза, и мне привиделась такая картина. Эта картина была написана красками двух цветов — зелёного и светло-синего: по огромной бескрайней долине протекает маленькая речушка. Светло-синяя часть потока становится всё шире, отделяется от картины и разбухает у меня на глазах.