Страница 45 из 50
К тому времени думу разогнали, временные послабления окончились. Семенов попытался бежать. Его поймали, зверски избили, издевались, плевали в лицо, бросили голым в грязный, как нужник, карцер. Все жалобы арестанта на побои и издевательства были проигнорированы. Стражники посмеивались над ним:
— Царь велел бить таких, как ты!
Ему грозило двенадцать лет каторги.
В это время дед его, Петр Петрович, был удостоен права, распространявшегося и на потомков, носить фамилию Семенов-Тян-Шанский…
Маша спешно уехала из Тульской губернии, чтобы избежать ареста — 16 августа 1906 года Тульское жандармское управление возбудило против нее уголовное дело, при обыске у нее были обнаружены нелегальные брошюры. В Петербурге Маша узнала о втором аресте Леонида и бросилась в Курск. Ей разрешили два свидания с Семеновым. Старалась ободрить Леонида, обещала хлопотать о его освобождении. Рассказывала, как хорошо ей было в деревне, о детях, о крестьянах, которые искренне полюбили ее. О политике, конечно, тоже: о разгоне думы, о восстании Свеаборгского гарнизона, о Столыпине…
И ничего личного. Оба хотели сказать что-то самое главное. Но не сказали.
В Курске, перед отъездом в Петербург, Маша встретилась с Е. К. Брешко-Брешковской, «бабушкой русской революции», как ее называли. Она создавала партию эсеров и ее боевую организацию. На прощанье Брешковская перекрестила и поцеловала Машу в лоб. Этим поцелуем девушка гордилась, как боевой наградой.
В Петербурге Маша поселилась на квартире друзей — журналиста Аркадия Руманова и его жены, пианистки Евгении Штембер. Здесь, на Морской улице, дом 27, квартира 11, ее арестовали второго сентября. Из столичной пересыльной тюрьмы в сопровождении жандармов отправили в Тульскую тюрьму. Какими были ее «тюремные университеты», как удалось освободиться — об этом ничего не известно. Через два месяца она вернулась в Петербург и поселилась с младшей сестрой Еленой на Васильевском острове, здесь образовался один из подпольных эсеровских кружков.
О кружке Маши Добролюбовой знали далеко за пределами столицы. Знал и знаменитый поэт Николай Клюев, первый наставник молодого Есенина. В ту пору он был поэтом-бунтарем, активным организатором Крестьянского союза в северных губерниях. Образ сестры Маши глубоко запал в душу Клюева. Он знавал ее старшего брата, говорил: «Александр Добролюбов — пречистая свечечка…» И вот из Олонецкой тюрьмы Клюев писал товарищам на волю: «Адрес кружка с.-р.: Петербург, Васильевский остров, Большой проспект, дом 27, кв. 4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован, хотя месяц назад был еще цел. Если желаете, можете написать, сообщив о моем аресте…»
Нет, Маша была на свободе. Но силы и здоровье были подорваны. Мучили головные боли, случались необъяснимые обмороки. Несмотря на это, Маша была, как всегда, деятельна. Она вновь поступила на медицинские курсы. «Медицинские курсы — это мой поцелуй земле, — писала она близкой подруге. — Помнишь Соню Мармеладову, как она велит Раскольникову пойти на Сенную площадь и там поцеловать грязную землю за то, что слишком высоко поставил он свою отвлеченность, свою идею. И я такая же отвлеченная. Слишком долго жила такой отвлеченной, ненужной жизнью…»
Две Девы
Александр Блок скорее всего никогда не виделся с Марией Добролюбовой лично, но слышал о ней от Мережковских и других общих знакомых. Позднее Евгений Иванов и Леонид Семенов рассказывали и писали Блоку о Маше подробнейшим образом.
Сначала сестра Маша открылась поэту как духовно чистое создание, своего рода невеста Христова. Может быть, этот образ отразился в известнейшем стихотворении Блока, созданном в 1905 году:
Но поэт все-таки не верит сладкоголосой проповеди, финал стихотворения печален:
Последняя строка созвучна той, что родилась в день Кровавого воскресенья:
Позднее Мария Добролюбова уже представлялась Блоку мятежной личностью: не Пречистая Дева, а Дева-Революция. И в августе 1906 года родилось четверостишие, озаглавленное «Деве-Революции»:
Эти два блоковских образа-символа — Белая Дева и Красная Дева — живут в его творчестве раздельно. Но вот изобразить Машу сразу в двух ее ипостасях не удалось никому. Даже Блоку.
«Скользим у пропасти»
Письма Маши в Тульскую тюрьму были для Леонида Семенова настоящим счастьем.
«Как хорошо мне, уютно в школе! — писала Маша из Богородицкого уезда. — А кругом красота неописанная, благословенная. Поля, луга, цветы. Казалось бы, только и жить. Только горя реченька заливает всю жизнь…»
Когда переписка прерывалась, он страдал, беспокоился, забрасывал письмами друзей и знакомых. Однажды, после долгого периода безвестности, ему передали записку от Маши — тоже из тюрьмы: «Дорогой Л. Д., хочется на волю, на свободу, нам бы обоим с вами вместе свободой дохнуть!» В октябре переписка возобновилась, в некоторых посланиях сквозило отчаяние.
«Сегодня прочла, что в один день шестнадцать казней, почти все виселицы… Какой ужас смерти в палачах, в судьях… Бедные солдаты, которые всех расстреливают. Вы представьте себя таким солдатом…»
«Мы все скользим, скользим у пропасти. Ничего не знаем. Научите хоть вы, скажите слово, вы ведь брат мой, старший брат».
«Я мечусь, хлопочу, но дохожу до ужаса. Нет сил… Поступила опять на медицинские курсы».
«Но свет есть, есть. Свет и во тьме светит…»
Суд прошел для Семенова удачно: два обвинения были сняты, осудили только за оскорбление его величества — на месяц заключения в крепости. А пока отпустили.
Двенадцатого декабря Леонид вышел из ворот тюрьмы и сразу побежал к друзьям. Хозяева смутились, потом наконец показали телеграмму:
«Приготовьте Леонида к страшному для него несчастью. Маша Д. скоропостижно умерла сегодня 11-го декабря в 10 ч. утра. Руманов».
Леонид и Маша разминулись на один день.
В тот роковой день утром Маша сказала сестре, что согласна наконец пойти с нею к врачу. Сестра обрадовалась, стала переодеваться. Маша попросила старушку няню приготовить ей крепкий кофе — она всегда пила его, когда болела голова. Старушка ушла на кухню, а Маша заперлась в своей комнате на крючок. Потом вдруг послышался звук падения кресла, слабый стон. Позвали дворника, тот вскрыл дверь… Послали за врачами, но те лишь констатировали смерть. Родные ничего не говорили о причинах гибели Маши и не позволили вскрытие.
Ей было двадцать шесть лет.
Последняя запись в ее тетради была такая: «Надо детям сказать все самое главное, нужное, что знаю, заронить. А потом уйти от всех».
Машу похоронили на кладбище Новодевичьего монастыря в Петербурге. Потрясенный Евгений Иванов оплакивал ее как святую: «В гробу ее смотрел. Волосики ее святые на шее венчиком. Голова набок наклонилась… Какая красота потрясающая, не оторвешь глаз… Богородица в гробу, совсем Богородица».