Страница 5 из 22
— Ладно, — сказал я, — пакуйте эти молодые организмы.
— Что? — переспросила инспектор Динашева, моргнув несколько раз — так, что случился даже небольшой сквозняк.
— Забирайте, — я сделал рукой величественный жест. — Вы их сразу домой отправите?
— Нет, поздно уже, ночь, — ответила она. — Переночуют у нас в Центре, а утром мы их ведомственной «стрелой» отправим в Акмолинск. Там их Ольга Павловна встретит. Ребята, вы ведь знаете Ольгу Павловну?
Судя по тому, как померкли их взоры, эту самую Ольгу Павловну ребята, уж конечно, знали очень хорошо — и воспринимали её куда серьёзней, чем старых клоунов вроде меня. Должно быть, сложная женщина.
Инспектор снова засуетилась: оказалось, что собирать в дорогу аж двух старшеклассников, оснащённых аж двумя рюкзачками — занятие ответственное и даже драматическое. Наконец, усталые и недовольные ребята были готовы вернуться домой.
— Спасибо вам большое! — часто-часто замахала ресницами лейтенант Пенелопа Динашева. Смотреть на это можно было бесконечно.
— Нам — то за что? — ответил я. — Вот внизу, на пропускной, дежурит сержант Токорбаев, задержавший этих правонарушителей. Вот он — герой. В торжественной обстановке вручим ему орден. «За поимку космических зайцев», второй степени, да.
— За двоих разве не первая полагается? — хмуро пошутил Гильямов.
— За двоих — вторая. Вот если бы вы оказали сопротивление при задержании, то тогда бы была первая!
— Ага, — хмыкнул Заруба. — И нашивка за ранение. Пойдём, Гиля…
— До свиданья, девочки и мальчики, — я отсалютовал им ладонью и закрыл дверь. Даже когда они зашли в лифт, было слышно, как неистовствует Пенелопа Динашева, взывая к взрослой сознательности отдельных школьников. Вот так вот. Я им полчаса объяснял, что никакие они не взрослые, а самые что ни на есть дети (во вполне свинской, причём, манере объяснял), а она мне сейчас всю эту педагогику порушит за пять минут. «Взрослые», да уж…
Правый висок уже давно ныл пронзительно и длинно, а в левый, наоборот, вяло долбилась невнятная тупая боль.
Присев на стол, я принял свой вечерний коктейль из пилюль, запив его выдохшимся нарзаном.
— Охраниловка у нас — ни в какую, — рассеянно наблюдая за мной, сказал Нелыкин. — От верблюдов и овец ещё помогает, а от старшеклассников — уже нет. Они в нужном секторе сканеры заблокировали за минуту. А уж через три забора перемахнуть таким акробатам — тьфу. Фашистов на нас нет, вот что. Расслабились… Ты домой-то едешь?
— Смысл? — спросил я, допив минералку прямо из горлышка. — В семь утра орбитальный транспорт встречать.
Так что я лучше в комнате отдыха устроюсь, за аквариумом. А ты дежурь. Но до шести чтоб тишина, понял?
Нелыкин изучил болезненную гримасу на моём лице и отключил подпитывающую мигрень иллюминацию. В сумраке матово тлели панели столов и открытый нелыкинский монитор. А ещё через окно валил, как пар из распахнутой бани, зыбкий белый свет.
Далеко справа от нас поднималась над степью ослепительная, равнодушная к земной гравитации медуза. Очертания корабля нельзя было угадать в этом не то облаке, не то клубке ионовых сполохов, ползущем в термосферу, но судя по тому, что начиналась среда — с одной из площадок Северного корпуса стартовал лунный грузовой.
Словно компенсируя отсутствие на ночном небе своего пункта назначения, корабль сам поливал землю белесым мерцанием, высвечивая взгорки и солончаки, обозначая непроглядными тенями рытвины и низины. Слева блестела, змеясь, Сырдарья, а наискось от нас сверкала нитка ЛЭП, прямая, как джеб. Она устремлялась сначала на север — в подстанцию Оразбай, — а потом, сложно изламываясь, тянулась через пески и степи, через Бетпак-Далу и Сары-Арку до самой Курчатовской зоны, энергетического сердца континента.
И нёсся к нам по той тропе вырабатываемый десятками реакторов ток: через Сары — Арку с Бетпак-Далой, через степи с песками, на подстанцию Оразбай, — к пяти корпусам космопорта, в силовые ангары. Начавшее свой путь в семипалатинских пустошах, электричество заполняло аккумуляторы антигравов и ускорителей здесь, на Байконуре, чтобы уже очень скоро, обретая свободу, поднять корабли на орбиту Земли, и оттуда разогнать их до скорости, близкой к своей собственной.
И так же как все эти килоджоули, стекались к нам дети.
Сначала — по два-три в год, потом — по пять-шесть, теперь вот по десятку, а скоро счёт пойдёт на дюжины.
Со всех окрестностей, где были космоцентры: из Ташкента, из Шымкента, из Алматы, Караганды, Астрахани, Акмолинска, Омска…
Мы ведь очень длинно рассуждали о том, какими будут эти дети. Нам казалось, что самое главное — это накормить их и защитить, мы много об этом говорили, но тут вдруг получилось, что есть ещё одна большая проблема. А именно: мы не предвидели дальнейших трудностей.
Жизнь моя началась с забот, диктуемых нехваткой пищи, а потом её, жизнь мою, определяла злость. И ничего другого я не знал, и знать не хотел. Но вот эти мелкие, вдруг подумал я, даже если и столкнутся с голодом — то не утратят своего человеческого достоинства. А если случится в их жизни ненавидеть — то они не позволят ненависти быть движущей силой… Что же направляет этих детей?
Детей?
Разве человек, осознающий свою нужность и взирающий на себя с точки зрения общей пользы — может быть ребёнком? Вот ты, Владимир Фёдорович, можешь позволить себе такую роскошь — рассуждать о собственной пользе?
Года через три, когда настигнет тебя пенсионный возраст, переведут тебя на должность Почётного Протирателя Штанов — в какой-нибудь Совет ветеранов МВД, и польза твоя будет метаться между конференциями и санаториями, между, видишь ли, общением с журналистами и катанием на байдарках.
В оконном стекле отражался уже начавший сутулиться пожилой человек. Несколько скособоченный от трёх дырок в кишках, левее пупа, лысоватый, в расстёгнутом кителе, провисающем над нестандартным, по случаю протеза, плечом. И с навсегда застывшей на физиономии гримасой подозрительной набыченности.
«Я — старый мент на списание; будьте снисходительны!».
— Лёша, а как, ты думаешь, сейчас в Швеции насчёт байдарок? — спросил я. — Имеет смысл?
Нелыкин встал из-за стола, и тоже приковылял к окну.
Осмотрел меня скептически и остался недоволен.
— Это всё нервы, Фёдорыч, — сказал Нелыкин. — Не берегут они наши с тобой нервы… Вообще не понимаю, чем там Детские комнаты милиции занимаются. Два школьника перестают ходить на уроки — раз. Выбирают программу подготовки в космоцентре — два. Что непонятно? Трудно сообразить, что будет «три»?
— Наверное, трудно…
— Трудно было в сорок девятом году Юру Маркиза с его отморозками брать! — обозлился Нелыкин. — Вот это было — трудно!
С моей-то выслугой, подумал я, меня переведут не то что в Акмолинскую ДКМ, а хоть в Африку, только попросят координаты поточнее указать. Но рапорт лучше на свежую голову напишу, утром. А на сон грядущий не худо бы ознакомиться с творчеством публициста Курлыкова, что ли.
— Управы на них нет никакой, — буркнул Нелыкин, и трижды рубанул воздух напряжённой ладонью: — Ни-ка-кой!
В штатном режиме
Цокто Жигмытов, Чингиз Цыбиков
Я вам так скажу, парни: уж на что у нас Томми весёлый парень в части что-нибудь разбить или поломать, но с Тимом Нэддоном не сравнится даже он! (Смех, крики «Давай про Нэддона!»). А я про что? Вот его портрет на стене; наш. Тим, он, конечно, герой, учёный и всё такое, но мы тут вроде как все герои, если так посмотреть, или кто хочет сумму контракта показать друг другу, чтоб выяснить, кто круче? Я думаю, когда Тим родился, то мистер и миссис Нэддон называли его примерно так (изображает мужской бас, хмурит брови): «Дорогая, может, назовём его Катастрофа?» — «Дорогой, что ты, он же наш мальчик, ему же жить с этим именем. Давай назовём его просто Капец!» (смех, аплодисменты). Имя Тим ему дала чиновница из муниципалитета; уверен, у доброй женщины просто не оказалось под рукой дробовика. Хорошо, что есть космос, Ганимед и пояс Койпера. Космос, храни Америку! Не дай ему вернуться в Штаты!