Остров Тасмир

Весной произошло у нас одно из крупнейших изменений в хозяйстве, что внесло много разнообразия в нашу детскую жизнь и значительно потом изменило наш хозяйственный уклад.

Как только начался прилет бесчисленных птиц, отец и Рукавицын приступили к устройству огромного железного ящика, в который потом провели трубки от паровичка с отработанным паром.

Мы обратили внимание на этот ящик только тогда, когда нам дали работу для него. Отец, собрав нас во главе с Тусом, велел набрать две сотни свежих гусиных и утиных яиц. Мы приняли это поручение с восторгом и пустились обшаривать тундру, поедая попутно попадавшуюся голубику, морошку и клюкву.

Мы вступали в настоящие бои с огромными птицами, которые, хлопая и сверкая крыльями, с криком носились над нами, мелькали пред самым лицом и мешали работе. В первые три дня мы натащили массу яиц, а мама, тщательно отобрав их, уложила в железный ящик по указанию отца.

Потом в ящик пустили пар.

— Они будут вариться? — спросил я.

— Нет, они превратятся в гусей и уток.

Я подумал, что отец шутит, но не стал расспрашивать. Впрочем, мы все скоро позабыли об этом ящике, продолжая с азартом собирать яйца и прошлогодние ягоды.

Но вот однажды, уже в начале лета, когда мы с Тусом шумной ордой возвратились из тундры, нас поразило неожиданное зрелище.

Мама и Дарья Иннокентьевна сидели среди яичной скорлупы перед железным ящиком и вынимали оттуда желтеньких пушистых гусят и утят. Я взглянул в сторону и увидел длинный деревянный ящик, в котором копошилось и шныряло, задевая друг за друга, штук пятьдесят таких же пушистых существ. В ящике стояло железное корытце с водой, и все население ящика толпилось к нему. Одни пили воду, другие, неуклюже корячась, перелазили через край корыта, плавали и плескались в воде.

Мы с криками и смехом окружили новых пришельцев в наш мир, и радости не было конца. Тепленькие пушистые гусята и утята у всех побывали в руках. Особенно радовался Тус, уже привыкший ко всем чудесам «русского шамана». Он качал головой, щелкал языком, но вдруг озабоченно сказал маме:

— Хозяйка, скоро у них крылья будет. Вся улетит туда, — он махнул рукой на юг, — тогда резать надо, коптить.

— Это зачем, — возмутилась Дарья Иннокентьевна, — мы им просто крылья подрежем, и они у нас останутся.

Мы радостно поддержали эту мысль, а я добавил:

— Мама, мы им сделаем теплый сарайчик, проведем им свет, наберем ягод и всего, что им нужно…

С этого дня все детское население нашей «Крылатой фаланги» превратилось в воспитателей, и мы сами, не отдавая себе отчета, положили начало тому, что вместе с собаками и оленями стало одной из хозяйственных основ жизни на Тасмире.

IV

В конце этого лета к нам неожиданно приехал Лазарев с Соней и Сарочкой Шнеерсон и с их матерью. Мы узнали, что доктор скоропостижно скончался зимой, а Лазарев убедил всю семью перебраться к нам. Жена Шнеерсона чем-то болела и не могла ходить.

Мы, дети, не обращали на это особенного внимания, нам казалось, что все в порядке вещей, а потому тем более нас поразила ее смерть, — первая смерть в нашей колонии. Это случилось зимой, когда мы праздновали годовщину нашей «Крылатой фаланги».

Приезд Лазарева, несмотря на то, что полностью были выполнены задания отца, внес много печали. После я уяснил причины этого из рассказов отца. Дело было в том, что там в заграничном центре партии произошли какие-то мало понятные нашему поколению распри. Планы отца были отвергнуты, хотя заказы его были выполнены. Связи с Лондоном постепенно стали порываться, и Лазарев приехал к нам полный досады и отчаяния. В России и в других странах, по его словам, наступила ужасная реакция, и революционные идеи потеряли силу и значение.

— Нужно, — говорил он, — бросить все, плюнуть на проклятое человечество и самим создавать новую породу людей.

Отец горячо возражал ему, говорил, что он согласен временно оторваться от мира, но все же высказывал уверенность, что день всеобщего восстания придет, порабощенный народ победит, и мы, ушедшие на край света, должны готовиться к этому дню, работать, не покладая рук.

— Работать я готов, — говорил Лазарев, — но отдельно от них. Мы сами, своими силами, будем бороться с проклятым царизмом!

Зимой наши работы часто прерывались политическими спорами, которые так увлекали старших и совсем не трогали нас. Жизнь нашего поколения складывалась по-другому, у нас являлись свои интересы. Эту разницу особенно тяжело и неприятно отмечать теперь, когда младшие поколения, пожалуй, еще дальше от нас, чем мы от своих отцов.

— Таков закон, — говорил отец Люси, повторяя слова своего учителя, — бытие определяет сознание.

Все же, несмотря на обилие споров, работы «Крылатой фаланги» шли с большим напряжением и энергией. Общий труд все более и более втягивал всех в свои шестерни, и мы, дети, один за другим входили в общий механизм труда.

Тогда же мы купили десяток оленей у бродячих якутов-долган и пять штук собак. Всем этим заведывал и распоряжался Тус. Такой важный пост страшно возвысил его в собственных глазах; он заважничал и к нам стал относиться покровительственно. Это смешило старших и забавляло нас, тем более, что нашей заботой было собирать олений мох на зиму и помогать Тусу в рыбной ловле.

На реке в двух местах у нас были забиты колья с привязанными к ним мордами, сплетенными из ивняка. Каждый день мы отправлялись туда на лодках и выбирали попавшуюся рыбу. Под руководством Туса мы ее потом коптили или сушили на зиму.

Дома мы бывали сравнительно мало, и я совсем не представлял, что делает отец. Между тем он тогда создавал свои удивительные «варины». Об этом замечательном изобретении я узнал только зимой, хотя не мог, конечно, оценить его значения. Впрочем, тогда и никто не думал, что «варины» все так изменят впоследствии. В сущности говоря, уже тогда стали намечаться два течения. Мы все жили борьбой с природой за благополучие «Крылатой фаланги», а там, около лаборатории отца, все творилось для будущих побед человечества.

Когда комариный налет загнал нас в комнаты, мы выезжали только за рыбой, надевая мешки со слюдяными вставками. Все же остальное время проводили вместе, видя каждый шаг другдруга.

Тогда Вера Рукавицына, которой исполнилось семнадцать лет, стала женой Лазарева и перешла в его комнату. Потом у Зотовых родилась дочь, и ее назвали Либертой. Однако ни то, ни другое не произвело на меня впечатления, и, если запомнилось, то потому только, что все это случилось за неделю до смерти больной Шнеерсон.

Помню, мы сидели за ужином и весело болтали, когда из комнат выбежала Анна Ивановна и сказала испуганным голосом:

— Она умирает…

Отец и Орлов тотчас же бросились к больной и некоторое время оставались там. Потом на их зов пошла мама и другие. Все шли почему-то на цыпочках, были бледны и растеряны.

Мне стало страшно, и я остался вместе с другими детьми в мастерской. Мы молчали и тревожно переглядывались. Почему-то мне стало чудиться то, что мы испытывали в лодках среди непроницаемого тумана.

Вдруг выскочила Лия, страшная и непонятная. Она охватила обеих сестер и громко зарыдала. Потом, качаясь и спотыкаясь, как подстреленная, она увела их в страшную комнату. Там по-прежнему все было тихо, только слышался плач.

На меня напала тоска. Я не знал куда деться и бросился навстречу отцу. Он медленно выходил из комнаты и платком вытирал слезы. Я крепко охватил его руками и заплакал.

V

В эту зиму мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал работать в мастерской вместе с Лешей Рукавицыным.

— Мы все должны быть инженерами, слесарями, кузнецами и плотниками, — говорил отец, — а кроме того мы должны уметь делать все.

Сам отец в то время был занят созданием легкого, но мощного аккумулятора, постройкой летательной машины и изысканием новых источников электрической энергии.

Конечно, тогда я не понимал ни сущности, ни объема этих вопросов, но, помню, меня поразило следующее. Отец вместе с Успенским приготовлял какие-то кристаллы очень своебразной формы, получившие потом название «леонитов».