Страница 22 из 55
— Да уж куда там, живешь, как барыня… Тут тебе и Питер, и квартира, и тиятер.
— Да если бы вы только знали, как мне это далось все, после Ставищ этих! — вдруг в сердцах бросила мать. — После дыры этой, после папочки нового, от которого махоркой воняло! После того, как мать стала, как мышь, всего бояться и от всякого шороха трястись, слова никому не могла поперек сказать, унижалась!
— Дак-от что? Тебя б на ее место, Галю! Тебя б в это страшное кагебе таскали, всю подноготную выпытывали, корили-стыдили! Тебе б ни на улице, ни на ферме головушки не давали поднять, пальцами тыкали, ворота дерьмом мазали…
— Хватит! — уже почти истерически выкрикнула мать. — Я его помнить не хочу, не заставляй! Все равно ненавижу! За ту жизнь, которую он нам устроил! Моряк хренов! Все, молчи, тетка Оксана, я его из памяти резинкой стерла и на то место плюнула, все!
Самсут почувствовала, как ей становится совсем уже дурно от непонятного слова «кагебе», угластого и бессмысленного, и от вымазанных нечистотами ворот, а главное, от такого человека, которого вот так вот просто взяли и стерли резинкой, как ошибку или плохую отметку. Однако болезнь и ночь все же тогда взяли свое, и последнее, что она запомнила из того разговора, была загадочная фраза:
— А все-таки ты Луговая, луговая и есть…
Наутро Самсут снова вспомнила весь этот вечерний бред, но, конечно, так и не решилась ничего спросить о нем у матери, боясь — а вдруг все это ей только почудилось. Потом тетки уехали, вернулась Маро, но и у бабушки она ровным счетом ничего не спросила — на этот раз, боясь наказания за подслушивание. А потом все это, разумеется, забылось, и Самсут, еще иногда вспоминая непонятную историю, все же пришла к окончательному выводу, что это был бред из-за болезни, ибо в реальной жизни ничего подобного произойти не может. Да и фотографии бравого комбайнера Галушко красовались на месте в мамином семейном альбоме и отдельно, и с маленькой мамой на коленях…
И вот теперь, через двадцать с лишним лет Самсут, как ни странно, вдруг вновь вспомнила этот ночной подслушанный разговор. И вспомнила его так отчетливо, словно бы он происходил вчера.
— …Симон Луговуа — это Семен Луговой? — неуверенно озвучила она мелькнувшую в мозгу догадку.
— Ага! Значит, вы всё-таки знаете чуть больше, нежели говорили до этого?! Поздравляю, у вас завидная выдержка!.. Именно так, Симон Луговуа, — удовлетворенно подтвердил, хлопнув рукой по столу Дарецан. — Короче, времени даром мы не теряли, поэтому всё уже подготовлено.
— Что подготовлено?
— Вам надо немедленно лететь в Париж. Вот билет, вылет через три с половиной часа… Вот, на всякий случай, координаты тех людей, которые будут встречать вас в Париже. Вот некоторая сумма денег…
— Я не могу принять это от вас. Я ведь даже не знаю, когда смогу расплатиться. И смогу ли вообще?…
— Во-первых, мои скромные услуги были неплохо оплачены уважаемым Самвелом, а во-вторых, если вы считаете, что этой суммы недостаточно для приличного времяпровождения в Париже, я могу ссудить вам деньги из личных средств сверх того. И поверьте, с оплатой готов подождать.
С этими словами коротышка напыжился и театральным жестом подал Самсут чек.
Самсут почти машинально сложила обе суммы цифры — и обомлела окончательно. С учетом денег, остававшихся на карточке, подаренной отцом, общая сумма складывалась в поистине гигантскую.
— Спасибо, но я ничего… я не стою… зачем… — залепетала она.
— Вы ошибаетесь: вы стоите весьма дорого, — усмехнулся крошечный юрист, и усы его зашевелились, словно в подтверждение сказанного. — А потому — прошу вас взять и мою визитку — как знать, быть может, я вам еще и понадоблюсь.
Он улыбнулся еще шире, сверкнув ослепительными зубами.
«Прямо конек-горбунок какой-то! — с внутренней улыбкой подумала Самсут. — Или нет, так, кажется, говорил не конек-горбунок, а волк. На волка он, конечно, не похож, а за волчка с такими зубами вполне сойдет…»
— А вот скептически улыбаетесь вы зря, — назидательно пробасил волчок-горбунок. — Своей судьбы никто не знает. Всего доброго, мадам.
С этими словами юрисконсульт семьи Тер-Петросянов снова еще более театрально поцеловал Самсут руку.
— Спасибо… — только и смогла произнести окончательно растерявшаяся Самсут.
Выйдя из кабинета она вдруг почувствовала себя такой разбитой, такой старой и мудрой, словно сама вдруг стала старухой Сато. Видно и вправду человек взрослеет не годами, а событиями, душевным опытом. А какой опыт был у нее до сих пор? Только общение с бабушкой, короткий роман с отцом Ванна, преподавание в школе. Ах, да, еще был институт, но ведь это не опыт, а знания. Нет, еще воспитание сына! Но много ли она его действительно воспитывала?… Самсут села на кровать и запустила пальцы в русые, совсем выгоревшие на жарком солнце волосы. И это опыт за всю жизнь — неудивительно, что теперь жизнь решила взять свое и отыграться на ней за все упущенное и недоданное. Только как-то уж слишком разом и сполна. Зато теперь она будет другой, совсем другой, мудрой, прощающей, понимающей. А главное — теперь она будет ясно сознавать всегда и везде, что любое мгновение неповторимо…
Потом Самсут взглянула на часы и принялась быстро собираться — времени до парижского рейса оставалось не так уж много.
Из ангара Габузов выбрался только за полночь. Погода портилась: тучи ползли по небу медленно и скучно, но в гавани, несмотря на суда, молы, причалы и волнорезы, уже неотвратимо зарождались барашки, обещавшие буквально через несколько минут стать валами в зеленоватой пене бешенства и гнева. Что-то гнетущее повисло в воздухе, и сердце Сергея смутилось. То ли от нервного напряжения последних дней, то ли от выпитого, он ощутил себя словно в какой-то прострации. И тогда, под завывание штормового ветра, ему вдруг стало казаться, что чувство, влекущее его к Самсут, не есть обычная любовь, какую он испытывал когда-то к жене и к немногим другим женщинам — то было нечто гораздо большее, и в то же время меньшее, нежели Любовь. В нем было не столько вожделения, сколько блаженства, в котором купались не только тело, но и душа, и ум… Быть может, это неведомая любовь далекого кровного родства? И не столько желание соединиться в будущем, сколь уверенность в том, что они когда-то были едины в прошлом? Ведь именно испытывая чувство к не ведающей о нем Самсут, он в полную силу ощущал в себе свою армянскую кровь, свои корни, свое неведомое прошлое…
Сергей запрокинул свою не буйную, но основательно хмельную голову, подставляя лицо ветру, и увидел, как в небе, рассекая тучи и оставляя короткий след, прямо над ним пролетает белой, крохотной точечкой самолет. «Курс на север-северо-запад, — машинально подумал Габузов. — Наверное, во Францию. Или в Англию… Там хорошо, но мне, увы, туда не надо».
Высоко плывущая луна,
передай моей красавице много приветов.
— Как я передам ей приветы -
я не знаю, где живет красавица.
— Поднимись над городом,
увидишь высокую стену и за стеной дерево.
Она сидит под тенью дерева,
пьет из светло-синей чаши.
Пьет и поет айрен
«Как прекрасны любовь и вино…» 20
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ОДНИМ — «О, ШАНЗЕЛИЗЕ», ДРУГИМ — «WHAT IS IT?»
Самолет медленно заходил на посадку, а Самсут всё никак не могла поверить, что с минуты на минуту окажется в Париже. Подобное не могло ей присниться даже в самом отчаянном сне. Когда-то, еще совсем девчонкой она, как и все советские дети, читая «Трех мушкетеров» и «Графиню де Монсоро» ничуть не сомневалась в том, что как только вырастет, обязательно попадет в этот сказочный город. Но время шло, безальтернативная советская действительность брала свое, и ни о каком Париже даже мечтать не приходилось. А потом, когда безапелляционная хватка советской власти сменилась жестокими понятиями меркантильного мира, мечтать об этом стало и вовсе бессмысленно. И Самсут давно уже не мечтала не только о Париже, но и о загранице вообще.