Страница 7 из 26
Володя остался жить с мамой. На общем фоне безотцовщины он не был белой вороной. Когда 1 сентября пришел в первый класс 273-й школы в 1-м Переяславском переулке, в настороженном ожидании вопроса об отце, то ответы одноклассников — «погиб на фронте», «пропал без вести», «умер», «в госпитале», «не знаю» — при все горечи своей ослабили, а после и вовсе растворили все неприятные предчувствия, и пришло облегчение, как после трехдневной зубной боли.
«В огромном актовом зале, где детей распределяли по классам, громко объявили: «Высоцкий Владимир!» Я говорю сыну: иди, это, мол, тебя. А он мне в ответ: «Нет, это Владимир, а я же Вова!..»
Уже через месяц или чуть раньше после начала учебного года учительница наказала непослушного первоклассника Высоцкого. Может, и справедливо. Но было обидно. Володя, молча и ни на кого не глядя, собрал свои книжки-тетрадки в аккуратную стопочку, перетянул ремешком — и был таков. На следующий день он пришел в соседний класс и спросил учительницу: «Можно, я буду учиться у вас? Мне там не нравится...» Татьяна Николаевна оказалась педагогом понимающим, доброй женщиной, разрешила. Потом пригласила самостоятельного мальчика-с-пальчика к себе домой, угостила чаем с конфетами.
После уроков Володя частенько приезжал к маме на работу, в солидное здание Накромвнешторга, делился новостями:
— Мам, а ты знаешь, муж у Татьяны Николаевны настоящий моряк! Она его ждет и очень-очень скучает... А ты сегодня опять задерживаешься, да?
— Да, — кивала мама. — У тебя уроки в школе, у меня уроки на работе. Ты поел?
— Конечно! Девочки помогли и обед разогреть, и уроки проверила Все в порядке, не волнуйся, мамочка... А можно, я с тобой на твоих уроках останусь?..
Нина Максимовна занималась на наркоматовских курсах коммерческой корреспонденции на немецком языке. Володя усаживался рядом и старательно повторял немецкие фразы. Получалось на удивление здорово, преподаватель хвалила: «У вашего мальчика идеальное воспроизведение звучания слов и интонаций. У него, видимо, музыкальное восприятие языка. Это — большая редкость. Его обязательно надо учить музыке...»
А он помогал разгружать картошку в овощном магазине. За что получил от директора магазина свой трудодень — десяток картофелин. К приходу мамы с работы как-то попытался приготовить из них оладьи. Пригорели без масла... Плакало угощенье. «В школе им давали конфетки, — рассказывала Нина Максимовна. — Он меня ждал, одну съест, а вторую хранил для мамочки. Я думаю, это наследственное чувство доброты: и мои родители, и Семен Владимирович мог вообще последнюю рубашку с себя снять, и Володя таким же вырос...»
Однажды на уроке учительница попросила второклассника Высоцкого спеть. Но допеть до конца не позволила — выставила за дверь, очевидно, решив, что ученик решил поиздеваться над ней, а потому и заорал во все горло. Песня осталась недопетой, о чем Володя с горечью сообщил дома. «Неудовлетворительно» — такова была первая официальная оценка сольного опыта Высоцкого.
А что делать, если голос у него чуть ли не с рождения был низкого тембра? «Когда ему было года полтора-два, у него очень болело горлышко, — вспоминала мама. — Оказалось, что увеличены миндалины, и перед школой пришлось их вырезать. Эту операцию считают довольно легкой, но у Володи прошла очень тяжело — такие большие миндалины были, что ему язычок буквально стесняли. Но он очень мужественно все перенес. А голос еще больше подсел».
Примерно к тому же периоду, рассказывал сам Высоцкий, относятся и его первые поэтические опыты: «Я давно очень пишу, с восьми лет, там всякие вирши, детские стихи. Про салют писал...»
Когда подрос, он сто движений в минуту делал, корила мама: «Ну, Вова, ну перестань». А он отвечал: «Мамочка, ты лучше меня шлепни. Когда ты говоришь: «Ну, Вова», у меня все внутри переворачивается». Он был очень ранимый, любую сердитую интонацию тяжело переносил. Мы и не ссорились никогда. Если я была чем-то недовольна, я голоса не повышала даже в трудные моменты».
Как-то он прибежал со двора весь в крови: заработал клюшкой. Тогда только входил в моду канадский хоккей, быстро тесня традиционный — с мячом. Клюшки пацаны клепали кто во что горазд — и из дощечек, и из прутьев. Коньки, точнее — узкие полоски отточенного металла, туго прикручивали проволокой к валенкам или сапогам. Но гонялись по катку отменно! Володя завороженно следил за игрой и, сам того не замечая, все ближе и ближе подходил к самой кромке ледяного поля.
— Колян, давай!
И Колян, оказавшийся рядом, дал! Махнул — и от души влепил сопливому болельщику клюшкой прямо по щеке... Когда хлынула кровь, хоккеисты перепугались, но ненадолго: не дрейфь, пацан, снегу приложи! Зуб потерял — не беда, новый вырастет, а шрам украшает.
Родителей он старался не огорчать. «Мог с одного прочтения запомнить стихотворение, — похвалялся отец. — За какой-то час выучивал поэму… Учился хорошо, но не очень ровно». «Мог чуть ли не дословно передать содержание книги, кинофильма, прочитанного рассказа или сказки», — подхватывала Нина Максимовна.
Рассказы о детстве поэта трогательны и безыскусны. Но бесперебойно стучат молоточки, напоминая слова самого Высоцкого: «Это — патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!».
Память избирательна, и с легкостью сбрасывает, как балласт, любое «недобро». Хотя эскизные наброски порою интереснее и ценнее завершенного портрета. Свидетели юных и отроческих лет Владимира, сами того не ведая, усердно прорисовывают светлый, хрестоматийный лик, насильно определяя его в наглядные пособия. И получаем то, чего так боялся поэт: «А я лежу в гербарии, к доске пришпилен шпилечкой…» Да вот беда: неуютно ему там, сопротивляется, ни в какую не желает мумифицироваться своенравный Иван-царевич на своем сером волке. Такая уж упрямая натура.
Если воспринимать его творчество как исповедь, то понимаешь, что Высоцкий в своих рассказах о детских годах чего-то умышленно избегал, а может, просто не хотел лишний раз ворошить прошлое, кого-то обижать...
К началу 1947 года Семена Владимировича ожидало новое назначение — служба в оккупационных войсках в Германии. Что-то надо было решать с сыном. «Когда мы с моим мужем... разошлись, — рассказывала Нина Максимовна, — то договорились, что до окончания школы Володя будет жить с отцом и его женой...
Нужно было выбрать, что лучше для ребенка. Я работала в Министерстве.., мы там задерживались до глубокой ночи, он оставался один... Какое бы на него влияние оказала улица?.. Это было послевоенное время...»
По-житейски, конечно, разумно.
Второго января за два часа до отправки поезда мама привела сына к отцу в Большой Каретный и оставила. «Когда они уезжали, он радовался, конечно, — считала мать. — Он же не понимал моей трагедии».
Да, маминой трагедии он не понимал. А она — его беды, подталкивая к замкнутости и отрешенности от зряшной суеты.
Некоторое время он, 9-летний мальчишка, растерянный и одинокий, сидел на стуле, болтая ногами. Потом появилась Лида, племянница Евгении Степановны, решила познакомиться: «Как тебя зовут?»
— Володя.
«Я хорошо помню его самый первый день в этой квартире, — рассказывала она потом. — Пришел маленький мальчик с вьющимися волосами... Он немного стеснялся и сидел очень тихо. Все- таки первый раз в незнакомом доме. Семена Владимировича он, конечно, знал, а больше никого. Евгения Степановна помчалась, приготовила яичницу...»
Семена Владимировича он, конечно, знал, но не так, чтобы очень — «погоны-цацки» на вокзале, что еще?..
По тем временам попадавшие в Восточную Германию армейские офицеры и члены их семей считались счастливчиками. В поверженной, разрушенной, расколотой надвое стране жить было несравнимо легче, чем в послевоенном Советском Союзе непобедимого генералиссимуса.