Страница 16 из 73
Невиданный до сих пор в рассказах Чехова размах приобретают диалог и открытый монолог. В таких рассказах, как «Пари», «Припадок», «Неприятность», «Именины», диалоги и монологи занимают большую часть некоторых глав, например всю вторую часть рассказа «Неприятность», около половины текста в «Именинах».
3
С точки зрения соотношения в слове авторской позиции и позиции героя, объективное повествование подразделяется на два вида.
Первый — когда оценка, заключенная в слове героя, приближается к общей позиции автора.
«Она решила сейчас же найти мужа и высказать ему все: гадко, без конца гадко, что он нравится чужим женщинам <…>, прячет от жены свою душу и совесть, чтобы открывать их первому встречному хорошенькому личику. Что худого сделала ему жена? В чем она провинилась? Наконец, давно уже надоело, что он постоянно ломается, рисуется, кокетничает, говорит не то, что думает <…> К чему эта ложь? Пристала ли она порядочному человеку? Если он лжет, то оскорбляет и себя, и тех, кому лжет, и не уважает того, о чем лжет. Неужели ему не понятно, что если он кокетничает и ломается за судейским столом, или, сидя за обедом, трактует о прерогативах власти только для того, чтобы насолить дяде либералу, — неужели ему не понятно, что этим самым он ставит ни в грош и суд, власть, и всех, кто его слушает и видит?» («Именины». — «Северный вестник», 1888, № 11).
«Доктор растерялся и не знал, что сказать. Он понял, что фельдшер пришел к нему унижаться и просить прощения не из сознания вины <…>, а просто из расчета <…> Что может быть оскорбительней для человеческого достоинства? <…>
Нужно было написать заявление в управу, но доктор все еще никак не мог придумать формы письма. Теперь смысл письма должен был быть таков: «Прошу уволить фельдшера, хотя виноват не он, а я». Изложить же эту мысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно, — для порядочного человека почти невозможно» («Житейская мелочь». <В Собр. соч. — «Неприятность>. — «Новое время», 1888, 7 июня, № 4408).
Следует оговорить, что имеется в виду лишь общность направленности слова в таком типе речи, некоторая близость оценок героя и автора, но не их тождество. Сам Чехов протестовал против такого отождествления. «Если я преподношу Вам профессорские мысли, — писал он А. Суворину по поводу «Скучной истории», — то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей. <…> Неужели Вы так цените вообще <…> мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их <…>?» (17 октября 1889 г.). Но он же подтверждал близость самых общих смысловых акцентов речей героя к авторским. «Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная и бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю, что, кажется, достаточно ясно. Не прячу я и своего уважения к земству, которое люблю, и к суду присяжных» (Письмо А. Плещееву от 9 октября 1888 г.).
Выходя за пределы повествовательного уровня, отметим, что подобная речевая форма, несомненно, связана с поставленным в центре сюжета новым героем прозы Чехова конца 80-х — начала 90-х годов — ищущим истину и смысл жизни человеком, взволнованно и страстно размышляющим о главных проблемах бытия. Именно этим, как представляется, в значительной мере определяется, что данный (первый) вид объективного повествования в это время распространен гораздо шире, чем второй. Материал воздействует на форму.
Второй вид — это такое объективное повествование, в котором оценка, содержащаяся в речи героя, не совпадает с общей авторской позицией.
«Он дал волю дремоте, подпер тяжелую голову кулаком и стал думать о своей бедности, о больших домах, каретах, о сотенных бумажках… Что ни говорите, а сладко воображать, как у ненавистных богачей трескаются дома, дохнут лошади, линяют шубы и шапки, как богачи мало-помалу превращаются в бедняков, а бедный сапожник становится богатым заказчиком!» [39](«Сапожник и нечистая сила». — «Петербургская газета», 1888, 25 декабря, № 355).
Эти в смысловом отношении разнонаправленные виды объективного повествования, с точки зрения чисто лингвистической, базируются на одной и той же речевой форме — несобственно-прямой речи. Это определяет стилистическое единство повествования в пределах художественной системы.
Текст рассказа с объективным повествованием в 1884–1887 гг. распадается на четыре отчетливо различимых речевых потока:
1) речь нейтрального повествователя;
2) речь повествователя, насыщенная словом героя;
3) внутренний монолог;
4) диалог.
Чем ближе к концу 80-х годов, тем больше а) сякнет первый поток; б) за его счет растет второй; в) сближаются второй и третий; г) увеличивается четвертый. Как мы видели, в рассказах 1888 г. эти тенденции осуществились наиболее полно.
Новые повествовательные принципы окончательно сложились уже к 1887 г. Этот год дал законченные образцы новой повествовательной системы, и с точки зрения качества повествования многих рассказов вполне мог бы считаться началом нового периода. Но количественно новые принципы в 1887 г. полного преобладания еще не получили. Это произошло только в 1888 г., когда они проявились с необычайной последовательностью в большинстве произведений года. 1888 год, таким образом, становится началом нового — второго— периода в развитии повествования Чехова. Этот период охватывает время с 1888 по 1894 г.
4
Окончательную победу объективное повествование одержало в 1889–1890 гг. В эти два года оно обнаруживается во всех 100 % рассказов в 3-м лице.
Именно в 1890 г. Чехов сформулировал свое эстетическое кредо, свой основной художественный принцип — принцип объективности.
Об устранении субъективности, «личного элемента», и о требовании объективности Чехов в конце 80-х — начале 90-х годов писал многократно.
«Когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее, — советовал он Л. А. Авиловой 19 марта 1892 г., — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, — и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны». В следующем письме к тому же адресату он уточнял свою мысль: «Как-то я писал Вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление» (Л. А. Авиловой, 29 апреля 1892 г.).
Что же такое объективность в чеховском ее понимании? В известном письме к А. С. Суворину от 1 апреля 1890 г. Чехов говорит об этом достаточно ясно: «Вы браните меня за объективность <…> Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам».
Очевидно, что объективность Чехов понимал прежде всего как изображение «в тоне» и «в духе» героев. Такая манера противополагается здесь «субъективности».
Действительно, ведь о субъективной манере говорят тогда, когда автор открыто проявляет свои симпатии и антипатии, когда он, как, например, Тургенев (по словам Добролюбова) «рассказывает о своих героях как о людях, близких ему <…> и с нежным участием, с болезненным трепетом следит за ними, сам страдает и радуется вместе с лицами, им созданными» [40], и его голос включен в повествование в виде субъектно-оценочных форм речи. Когда же рассказ ведется под углом зрения героя и открытым, высказанным прямо авторским оценкам не остается места, повествование приобретает характер «безавторского», предельно объективного.