Предатель

— Вы, собственно, зачем мне все это?

— Да вы дослушайте, я уже заканчиваю… Ну вот. Я на него сгоряча орать. Сидеть, мол. Паразит, мол. Облизывается испуганно, к земле прижался: понимает, что провинился. В общем, скандал. А когда остыл, думаю: в чем, если разобраться, провинился пес? За что я на него наорал хуже фашиста? «Всяк следует своей природе…» Нормальная охотницкая собака. Ищет способы отбить собственный запах. Ведь так?

— Допустим.

— Вы тоже, наверное, накричите с досады? Даже наказать можете. Вы ее поводком — а она не понимает, за что. Но не кусается, а визжит. Визжит и боится. И любит вас. Вы ее по заду — а она еще больше любит. И надеется, что простите. Ведь так?

— Ну и что?

— А то, что человек — не собака, — вздохнул Бронников. — Он иначе устроен.

Морщась, Семен Семеныч загасил в пепельнице окурок. Помолчав с минуту, сказал:

— Занятно… Так или иначе, Герман Алексеевич, в преддверии Олимпиады мы не можем допустить, чтобы вы свободно орудовали за нашей спиной. Знаете, что советское правительство уже выслало несколько писателей? Войнович, Аксенов, Копелев. Вы, насколько мне известно, не состоите в Союзе, — издевательски ухмыльнулся. — Но все-таки: не боитесь, что с вами что-нибудь похожее случится?

— А почему вы мне задаете такой вопрос? — ощетинился Бронников. — Обвиняете в чем-то?

— Конечно. В клеветничестве. В распространении лживых фактов. В антисоветской деятельности. — Семен Семеныч выдвинул ящик стола и достал какую-то папку. — Забыли, что писали?

— Я писал правду…

— Правда не требует частого повторения! — заметил Семен Семеныч, развязывая тесемки. — Это у вас навязчивая идея, а не правда. Сколько можно повторять: правда давным-давно обнародована.

— На Двадцатом съезде? — усмехнулся Бронников.

— Именно.

— На Двадцатом съезде все больше о том толковали, за какие грехи Хозяин своего брата коммуниста умерщвлял. За что участников Семнадцатого съезда в распыл пустил. Под фанфары-то назвали «съездом победителей», а потом-то оказалось — «съезд расстрелянных»! Вот какую там правду искали — свою правду, партийную!.. А про Ольгу Князеву Хрущев на Двадцатом съезде и словцом не обмолвился. Да если бы и обмолвился! Если бы с высокой трибуны посетовал: мол, была такая несчастная беспартийная женщина — Ольга Князева! Жизнь ее прошла так-то и так-то, хлебнула она того-то и того-то!.. Даже если бы так, что с того?!

Замолчал, задохнувшись. Перевел дух. Сердце тяжело бухало.

— Почему я не могу повторить известную мне правду в художественной форме?

— Это не художество, а антисоветизм, — возразил Семен Семеныч.

— Ничего подобного! — снова вспылил Бронников. Мелькнула мысль: специально, что ли, доводит? — Если на то пошло, это у вас тут антисоветизм!

— Почему же? — Семен Семеныч недобро сощурился.

— Потому что Советы возникли как органы власти, формируемой по территориальному признаку! Органы власти, а не органы бутафории! И диктатуры партии над ними не предполагалось: они были призваны осуществлять рабочую демократию. А вовсе не партократию, если вам не понятно! Было такое? Откройте учебник по истории КПСС, убедитесь: было! Эту систему уничтожил Сталин! И до сих пор никто не пытается восстановить! А я бы, например, хотел это сделать! А вы мешаете, вы стоите на защите того, что есть! Кто же после этого антисоветчик?! Кто стоит на страже антисоветизма?!

Бронников говорил, понимая, что происходит совсем не то, чего бы он хотел. Он бы хотел сохранить статус-кво: ну да, есть такой писатель — Бронников… мало кому интересный. В прошлом был замечен в недозволительных действиях… пусть и не по его воле они случились. А теперь, как дали разок по голове, затих… сидит вахтером… никуда не суется. И ладно, пусть сидит себе… вот какое статус-кво хотелось бы сохранить.

А резкие слова, на которые умело провоцировала его эта сволочь, портили все дело.

(Между тем время незаметно скатилось глубоко за полночь, в голове звенело, томила жажда, мысли путались; статус-кво — вот что хорошо бы оставить в целости, вот!.. Почти забылось уже, что Юрец предатель… а ведь так и есть!.. И почему, кстати, никто так и не полез в кошелку?.. И Кире, Кире позвонить! Ночь глухая!.. она уж сама небось Юрцу давно трезвонит… не знает ведь, что все это по его милости! Иуда!.. Стоп, но почему в сумку не полезли?!)

Семен Семеныч уважительно покачал головой.

— Да-а-а… Ну вы даете, Герман Алексеевич. Будь у нас другие отношения, я бы вам в системе Политпросвещения местечко подыскал. Вот где лафа!.. — Он мечтательно сощурился. — Впрочем, если думаете, что удивили ученым монологом, то ошибаетесь. Я и не такое слышал. Пожалуйста.

Сунул руку куда-то под стол, чем-то там щелкнул, клацнул — и вдруг из коммунального громкоговорителя послышалось сначала шипение, а потом весь набор звуков, сопутствовавших, скорее всего, какому-то скромному застолью — звяканье вилок, стук, голоса; долетело несколько невнятных реплик: «Да ладно тебе!.. Тот еще деятель!.. Ничего подобного!..»; еще через секунду раздался вполне различимый, внятный голос, и несколько мгновений Бронников тупо вслушивался, пока не осознал, что голос этот принадлежит ему:

— Ладно вам, граждане выпивающие, глупости говорить! Какой социализм? Если социализм — это смесь феодализма и рабовладения, тогда я соглашусь: да, у нас социализм! А если социализм — это такой строй, при котором государство способно обеспечить максимальный уровень справедливости при минимальности угнетения — тогда извините!..

Вклинилось сразу несколько голосов, погомонили, потом опять Бронников:

— Вот спасибо, разъяснил! А то мы не знаем, что марксистское понимание социализма к нам никаким боком не подходит! Самоуправление? — карается хуже чем самоуправство! Отмирание государства? — скорее мы сами сдохнем. А уж что касается отчуждения средств производства, то никогда прежде они не были так далеки от личности!..

Семен Семеныч снова щелкнул.

— Хватит? Или еще послушаете?

— Отчего же! — сипло сказал Бронников и откашлялся, прочищая севший голос. — Можно еще. Занимательно…

Он перевел взгляд и стал тупо смотреть, как пальцы Семен Семеныча неспешно завязывают только что ими же развязанные тесемки… Зачем, спрашивается, завязывает, если недавно развязал? Что в этой папке?.. И вдруг понял: да рукопись же, украденная у него рукопись!

— Вот вы не верите, а я на самом деле с вами по-хорошему собирался, — вздохнул Семен Семеныч, отодвигая папку. — С одной стороны, и впрямь: во время Олимпиады вам в Москве делать нечего: не такой уж вы, прямо скажем, спортсмен. Поэтому возник план предложить вам поехать на это время в Фирюзу… не бывали в Фирюзе?

— Не приходилось, — буркнул Бронников.

— Чудное место! Рай божий на земле! Красота! Сады кругом! Ручьи! Соловьи! Щебет! Журчание! Фрукты свежие! Руку протянул — персик! Другую протянул — абрикос! И в том раю — пансионат Союза писателей Туркмении. Посидели бы месячишко, пока здесь олимпийская пыль не уляжется. На всем готовом… а? Ведь как хорошо все могло бы устроиться!..

Ни секунды он в это не верил — и все же сердце (доверчивый, слабый кусок мяса) сжалось на мгновение: и правда, как хорошо все могло бы устроиться!

— А вы вон чего, — вздохнул Семен Семенович. — Демонстрируете навязчивые идеи. К докторам вас надо, Герман Алексеевич, к докторам.

Так он оказался в западне.

И главным чувством стало отчаяние.

Позвонить Кире позволили через пять дней, уже когда насовсем в больнице прописался…

Что же касается кошелки, то Семен Семеныч, вопреки всякой логике, интереса так и не проявил: и на предварительное освидетельствование к профессору Глянцу Бронников с ней таскался, и в тюрьму потом привез. Тюрьма оказалась вроде вокзала: огромный зал ожидания, наполненный гулом множества голосов, перегороженный рядом столов: по одну сторону — голые пассажиры возле своих вещей, по другую — люди в серых халатах.