Страница 48 из 49
Нелепо громыхнул оркестр. Евгений вздрогнул.
Маленький «пазик» из райотдела, выбитый участковым Михеичем, не заполнился и наполовину.
— Вы побудете с ними пока? — попросил Евгений родственника, когда выехали наконец на шоссе.
— А как же, а как же, — он клятвенно прижал к груди маленькую пухлую ладонь. — Через это я к отпуск взял, покуда все не устроится. Ох, горе мое горькое, сил моих нет, — снова запричитал по-бабьи. — Мать да отца в один-то годок схоронить!.. Дети мои, дети…
«…Бедные вы мои, бедные», — мысленно закончил за него Евгений спустя неделю, сидя в теплой компании самых близких ему людей.
…Назавгра после похорон он вспомнил о Тумановой и позвонил ей в Серебряные Пруды. «Вот видите, Александра Ивановна, как связано все в этом лучшем из миров. Не думал, не гадал, чяо придется обращаться к вам за помощью». Туманова отозвалась немедленно, первой же электричкой прибыла в Москву. При ее разговоре с детьми он не присутствовал, какой ключик ей удалось подобрать к Коле с Машей, так и не узнал. Но в детдом они поехать согласились, хотя молчаливое это согласие было порождено, скорее всего, безразличием ко всему. Евгений провожал их на поезд и чувствовал, как обливается кровью его сердце от сознания собственной неизгладимой вины перед этими детьми, от жалости к потерявшим детство сиротам. Перед самой дверью электрички, обняв их, протянул Тумановой конверт: «Откройте валютный счет вашего детдома, Александра Ивановна. Пройдет время, и, может быть, в этой стране появятся люди, которые его пополнят». — «Что это?» — «Две тысячи долларов. Мало для сорока четырех сирот, но это все, что я могу для них сделать… пока». — «Ой… ой, Евгений Викторович… как же это? — растерялась Туманова. — От какой же это организации такие…» — «От Организации Объединенных Наций», — не стал уточнять Евгений и, забросив в тамбур сумки, пошел по перрону…
Пельменей почему-то не хотелось, и водка не брала. Он думал, что как бы ни сложились теперь судьбы брата и сестры Батуриных, как бы ни заботились о них люди, одно оставалось вечно необратимым: отец их лежал на Домодедовском кладбище в могиле, наскоро забросанной мерзлыми комьями глины, и лежал он там вместо него, Евгения Столетника.
От этого было не уйти, не откупиться никакими деньгами.
33
Поздно…
Поздно пересыпать бисер в карманы высокопоставленных свиней, поздно ставить на мускулы, оружие, удачу — эта игра проиграна. Единственное, что оставлено судьбой, — уцелеть. Это значит — проиграть достойно. Ни нервом, ни дрогнувшей нотой в голосе, ни неверным шагом не показать, сколь огорчителен этот проигрыш; не обнаружить растерянности перед будущим, и тогда оно, это будущее, еще может состояться. Проигрыш — всего лишь этап, фаза в нескончаемой и закономерной череде побед и поражений.
Не дать страху «зайти внутрь» при виде нападающего зверя. Прокуратура?.. Блеф! Все продается и покупается, все! Это Пименов знал наверняка. Кредо — жизнеобеспечивающая, основная установка. Те, кто ее не придерживался, — фактические или потенциальные мертвецы. Все эти барракуды, севостьяновы, киреевы, чалые, аракеловы либо не хотели, либо не могли откупиться.
Перед Пименовым возник другой вопрос: а стоит ли это делать вообще? Для чего? Обеспечить безбедное существование какому-то следователю, чтобы остаться в стране дураков? Глупо!
…Спокойно, Язон. Спокойно. Разве ты не предвидел, что когда-нибудь может оказаться поздно? Разве ты не был готов к насильственному потоплению «Арго»? Не позаботился о пластыре под рукой, чтобы залатать пробоину? О спасительном круге, чтобы не уйти на дно? В стране дураков всегда есть опасность утонуть, ибо дураки непредсказуемы.
Разве не ты сам утопил корабль со всеми аргонавтами?
— Валентин Иванович, принесли билет.
— Когда лететь?
— В четыре утра.
— Ровно?
— В четыре ноль четыре. «Люфтганза».
— Где Сергей?
— Не вернулся из посольства. Потом собирался заехать на заправку.
— Виза готова?
— Еще вчера. Консул уведомил лично.
Пименов посмотрел на часы. Восемнадцать. Пора уходить.
— Я уезжаю домой. Передайте Сергею, что я буду ждать его у подъезда ровно в час ночи. Если меня не будет, пусть поднимется и позвонит.
— А паспорт?
— Паспорт пусть будет у него. Где документы?
— Вот они, — секретарша протянула кожаную папку с золотым тиснением. — Возьмете с собой?
— Здесь все?
— В двух экземплярах, на русском и немецком. Договор, протокол о намерениях, копии счетов…
— Хорошо, я возьму это сейчас, — он спрятал папку в дипломат, надел с помощью секретарши пальто. — Через три дня позвоните в фирму, во Франкфурт. Я думаю, к этому времени определится дата моего возвращения, — распорядился он, выйдя в приемную.
— Хорошо, — заперев дверь его кабинета на ключ, она пометила что-то у себя в блокноте.
— Будут звонить из парламентской комиссии, можете сказать, что я вернусь через неделю.
— А прокуратура, Валентин Иванович? Сегодня опять звонил этот Ларионов, я сказала, как вы велели, что вас нет.
— Прокуратура меня, Зоя Андреевна, не интересует. Пока я лицо неприкосновенное, так что не имею чести.
Зоя Андреевна восхищалась его выдержкой. Это был лучший из директоров, с которыми ей приходилось работать на протяжении двадцати лет.
Он взялся за ручку двери приемной.
— Ауф видерзеен!
— Желаю успехов, Валентин Иванович.
— Данке!..
Потом он зашел в технологический отдел.
— Валентин Иванович, когда вы уезжаете?
— Не уезжаю, а улетаю, Константин Петрович.
— Может быть, захватите с собой проект для Альфреда Зальца? Чтобы не посылать. Вы ведь там наверняка встретитесь…
— Давайте!..
Следующим по пути к выходу был кабинет главбуха.
— Анатолий Наумович, проверьте эти копии счетов. Здесь все в порядке?
— Ах, эти! Я только что проверил их перед тем, как отдать Зое Андреевне.
— Как дела с отчетом?
— Заканчиваем.
— Что ж, успехов вам, счастливо оставаться. Я сегодня улетаю в Германию в четыре часа утра…
Потом — отдел главного механика:
— Яков, дай-ка мне свою машину на часок. Сергей не вернулся из посольства, а мне еще собираться.
— О чем разговор, Валентин Иванович! — главный механик набрал номер гаража. — Когда самолет-то?
— К самолету меня Сергей домчит. В четыре…
Можно было еще зайти к экономистам, в отдел капитального строительства, но этих сотрудников Пименов обычно вызывал к себе, визит генерального директора в провонявшие борщом серые кельи показался бы излишне демократичным.
«Солнце нещадно палило песчаный берег и раскаляло своими лучами бронзовый шлем Язона. Зная, что козопасы не скоро вернутся домой и что Адраст не придет к нему до заката, Язон, обойдя корабль, прилег в его тени на песок. А так как он пришел сюда издалека и очень устал, тс ему захотелось спать…»
Пименов отпустил водителя главного механика, походя успев и ему сообщить о времени предстоящего отлета. Кажется, теперь об этом знали все. До часа его паспорт будет находиться у водителя. В парламенте о командировке знали с прошлой пятницы.
Он вошел в квартиру, разделся. Пока голубая вода заполняла ванну, набрал диспетчерскую таксопарка.
— Я хочу вызвать машину… двадцать два… Кутузовский, тридцать семь, пятьдесят четыре… двести пятнадцать — двадцать семь — сорок два… Игумнов Александр Ильлч… Шереметьево… Нет, два… в час пятнадцать… Спасибо, жду…
Сидя в душистой пене, неторопливо водил лезвием по щекам.
«Но перед тем, как уснуть, он снова стал сетовать на свою судьбу. Он просил великих богов, Чтобы они, послав ему скорую смерть, избавили его от вечной тоски по Медее…»
Медея… Она стала самой крупной ошибкой из всех, допущенных в жизни. С ней он был искренен. Искренним быть нельзя ни с кем. Неужто Барракуда и в самом деле подумал, что он возьмет его к себе, в компаньоны?.. Поистине, глупость безгранична.