Последний полет «Ангела»

Тоже по-немецки Алексей ответил:

— Он к тому времени был уже майором. И завещал своей сестре, моей маме, и ее сыновьям отыскать палачей хоть на краю света.

Генерал удовлетворенно кивнул, сказал уже по-русски:

— У вас не анкетное, как случается, знание языка.

Алексей и майор Устиян ждали, что он решит.

— В старину говорили: последняя воля покойного… Ее нельзя было не выполнить, таков обычай, и в нем много справедливого. Для нас воля павших за Родину, их заветы священны. Последний приказ ушедших тем, кто будет жить.

Генерал поднялся, вышел из-за стола. Алексей и Устиян тоже встали. Тоном, не предполагающим что-либо обсуждать дальше, Туршатов обратился к Алексею:

— Вы — новичок в нашем деле, лейтенант. Но майор Устиян, очевидно, говорил уже вам, что розыск военных преступников, лиц, запятнавших себя в годы войны злодеяниями, — это тоже охрана безопасности нашего государства. Мы обязаны разыскать и палачей села Адабаши. Будь они хоть на краю света. — Резко, твердо генерал завершил свою мысль: — Продолжайте выполнять последний приказ майора Адабаша, лейтенант. — Чуть мягче он добавил: — Советую для начала вновь изучить старые дела предателей и пособников оккупантов. Вам все ясно, лейтенант?

— Так точно!

Алексей понял, что разговор, которого он так ждал, окончен, и завершение его оказалось самым благоприятным. Он поднялся, чтобы уйти, и вдруг услышал:

— Кстати, в ходе того, я бы сказал, нелепого инцидента в зарубежной туристской поездке вы действовали правильно.

ПАРИЖСКАЯ ИСТОРИЯ

Когда все уже отшумело и стало воспоминаниями, через много месяцев после туристской поездки во Францию, Алексей пытался определить, чем же отличался вечер 22 июня 1981 года от многих других, исключая то, что это был вечер в Париже. Он вновь и вновь перебирал в памяти подробности, по минутам восстанавливал происшедшее тогда, и думал, что случайности в нашей жизни порою становятся исходными точками для событий, под знаком которых текут многие месяцы, а то и годы. Ведь вполне можно считать — встреча на той парижской улочке была именно случайностью в ее чистом, первозданном виде.

Алексей и его товарищи по туристской молодежной группе, Гера и Олег, возвращались в свой отель. Они только что побывали в музее Родена. Залы, где застывшими в мраморе образами давно минувшей жизни возвышались творения прославленного скульптора, произвели на всех немножко грустное впечатление. А тут еще подкрался вечер, вначале по-летнему голубой, но быстро терявший светлые краски. В больших незнакомых городах вечера все чуть-чуть окрашены в грустные тона. Алексей вспомнил фразу из какого-то романа: вечерний воздух в Париже так настоян на пыльце и запахах деревьев, что кажется, к нему можно прикоснуться рукой. Сумерки были подкрашены золотистым светом, наступило то время, когда еще не ушел окончательно день, но уже приближалась ночь.

Алексей шел и словно бы видел роденовского «Мыслителя». Он почему-то, как показалось, походил на дедушку, старого Адабаша, такого, каким запомнился по одной из немногих уцелевших фотографий: отрешенный взгляд, высокий чистый лоб, уверенность спокойного и сильного человека. А еще Алексею представилось, как много-много лет назад по этим же улочкам ходил Огюст Роден: мучился, страдал, негодовал, радовался нечастым своим удачам, восставал против непонимания и равнодушия. Понадобилось немало времени, чтобы его прочно и навсегда назвали великим.

Может быть, именно здесь, вот на этом самом месте Роден раскланивался со знакомыми, а в той вот старой лавчонке покупал зелень и сыр для скудного ужина? Лавчонке, судя по ее виду, не менее сотни лет.

Алексей не заметил, когда они сбились с пути.

— Черкас, — первым забеспокоился Олег Мороз, — а мы ведь топаем куда-то не туда.

Олег и Гера были из Таврийска, центра области, в которой находились родные Алексею Адабаши. В Таврийске жила и его мама — может быть, поэтому Алексей еще в самом начале поездки подружился с этими ребятами.

— Кажется, ты прав, — согласился с Олегом Алексей. Они остановились, осмотрелись. Не без удивления Алексей отметил, что и дома, и перекресток, и круглую афишную тумбу, заклеенную старыми, затрепанными ветром листками бумаги, он видит впервые. А казалось, идут знакомой дорогой — вот уже десяток дней каждый вечер они гуляли по Парижу, часто бродили наугад, куда улочка или бульвар выведут, и считали, что район вокруг своего отеля хорошо знают.

Сейчас же они забрели в настоящий лабиринт довольно грязных, запущенных улиц. Казалось, здесь поселилась не бедность, нет, а та полуголодная безразличность к жизни, которая предшествует нищете и так свойственна кварталам, в которых живут шумные иммигранты и тихие старики, семьи, потерпевшие жизненное крушение, мелкие служащие третьестепенных учреждений и контор. Здесь, кажется, все на виду — белье на веревках от дома к дому, скудно меблированные комнаты с низко посаженными над щербатыми тротуарами окнами, печали и горести, будто выставляемые напоказ. Вечера в такие кварталы приходят как-то суетливо, поспешно.

Пока они стояли и прикидывали, куда направиться дальше, стали зажигаться огни маленького кафе и бара на углу улицы. В тени серых стен появились стайки подростков, парней с подружками, под чахлыми платанами заняли свои позиции одинокие девицы.

Девицы явно скучали, а подростки стояли молча, лениво, очень равнодушно поглядывая по сторонам. Короткие кожаные курточки уже вышли из моды, эстрадные идолы еще не продиктовали новый стиль, и молодые люди были одеты разномастно, вызывающе небрежно.

Туристы под их немигающими взглядами чувствовали себя не очень уютно. Девушки — каждая рядом со своим парнем — поглядывали на Алексея и его товарищей с чуть большим интересом. Они были почему-то очень похожи, словно птенцы из одного гнезда: длинные волосы небрежно падали на плечи, блузки застегнуты лишь на нижние пуговички, брезентовые потрепанные сумки через плечо, широкие юбки почти до земли…

Захотелось побыстрее выбраться из паутины тесных улиц на широкие бульвары, где свет и воздух. Он заметил, что и его товарищам тоже не по себе: Гера, державшаяся все время рядом, чуть слышно произнесла: «Какой странный вечер…» Она была за границей впервые, и все ей казалось странным и непонятным, и временами она весьма эмоционально выражала удивление. Гера уже в первый день туристской поездки выяснила, что Алексей заканчивал среднюю школу в ее родном Таврийске, откуда и уехал учиться в университет. «Мы земляки, и потому должны держаться вместе, — в шутку сказала она Алексею и после многозначительной паузы добавила: — Возьми меня, пожалуйста, под свое крыло». Алексей видел, что такой шустрой, уверенной в себе девице его «покровительство» совсем не требуется, но было приятно, что его заметили среди других ребят группы.

Для Алексея это тоже была первая в жизни поездка за границу: туристскую путевку ему выделил комитет комсомола как поощрение за активную общественную работу и в связи с блестящим окончанием университета.

— Таращатся на нас, словно мы с другой планеты, — Гера чуть приметно показала на парней и девчонок у серых стен.

— В самом деле, как-то не по себе, — согласился Алексей. Что-то неуловимо тревожное ощущалось в сумраке улочек, укрытых быстро темнеющим небом. А может, так казалось? Видимых причин для беспокойства вроде бы не было. Улочки жили своей вечерней жизнью. Стремглав, крикливо носились по разбитым мостовым ребятишки, громко и добродушно перекликались женщины-соседки, у витрин маленьких магазинчиков на минутку-другую задерживались редкие прохожие и медленно брели дальше. Вот только подростки… Почему у них такие немигающие взгляды, застывшие, словно ломкое стекло, глаза?

Девица под платаном, одетая, а точнее, полураздетая так, что даже неискушенные туристы сразу догадались о ее древней профессии, окликнула Алексея: