Последний полет «Ангела»

— Целы, граждане? — деловито спросил он.

Ирма бросилась к нему, схватила за руку:

— Выпустите меня отсюда, я больше не могу!

Сержант не понял, но догадался: девушка просит, чтобы ей позволили выйти из этого темного склепа.

— Фельдфебель! — позвал Орлик.

— Я здесь! — четко ответил Вилли.

— Выводите женщин!

Когда они вышли из подвала, фрау Раабе тихо ахнула и без сил опустилась на ступеньки лестницы: все в доме было переколочено автоматными очередями, окна выбиты, стены выщерблены осколками и пулями, мебель, ее дорогая мебель, которую она с таким вкусом подбирала для своего гнездышка, превратилась в груду щепок.

— Бог мой, — только и произнесла она.

— Мама… — тронула ее за локоть Ирма, — посмотри…

Из коттеджа на шинелях выносили двоих из тех, что пришли вместе с сержантом. Автоматы их нес солдат — тем, что неподвижно лежали на шинелях, они были больше не нужны.

— Погибли хлопцы, — глухо произнес Орлик. — Дошли до Берлина и погибли. Понятно вам это, граждане немцы?

Сержант снял пилотку и стоял с непокрытой головой, пока не унесли его товарищей.

— А капитан? — дрогнувшим голосом спросила Ирма. — Капитан?

Орлик догадался, о ком она тревожится, ответил:

— Жив капитан.

Ирма бросилась на второй этаж, торопливо взлетела по лесенке. Адабаш был у самого окна, разведчики поставили его кровать так, что перед ним открывался хороший сектор обзора. Автомат лежал на подоконнике, на полу еще источали тепло стреляные гильзы.

— Извини, — слабо улыбнулся он Ирме, — кажется, мы кое-что сломали в твоей комнате.

— Какое счастье, что ты жив! — вырвалось у девушки. Она выглянула в окно: по всей улице лежали ничком, запрокинув руки, лицом в асфальт или глазами в небо, согнутые невыносимой последней болью убитые. Это были те солдаты, которые пытались пройти здесь или взять приступом ее дом.

— Вот такая штука паршивая война, девочка, — болезненная гримаса исказила лицо капитана.

Ирма опустилась на пол у кровати Адабаша и расплакалась. Капитан гладил ее по голове, быстро произносил какие-то слова, мешая русский с немецким, она совсем-совсем его не понимала, но от его мягкого голоса, от ласковых прикосновений ладоней ей стало легче. Ничего теперь не хотелось говорить, сидеть бы так долго-долго, не думая ни о прошлом, ни о будущем, лишь верить, что война ушла отсюда навсегда.

Но вот с шумом ввалились Орлик и санитары, все сразу кончилось. Хрустело битое стекло под сапогами солдат, мама жалобно смотрела на окровавленные простыни и пуховики, на выбитые окна, изломанную мебель. Пуля попала в портрет фон Раабе, продырявила его и сшибла на пол.

Адабаша уносили, Ирма шла рядом с носилками, санитары, усталые, видевшие сегодня столько смертей, недобро косились на нее. Капитан был очень бледным, потерял много крови, она пропитала бинты — свежая, алая. Орлик положил гимнастерку Адабаша на одеяло, автомат взял один из санитаров.

— Спасибо, фельдфебель, за помощь, — сказал Адабаш Вилли. — Давай руку, парень. Найди меня в медсанбате, поговорим. Свой долг ты, кажется, отдал.

К удивлению санитаров, он пожал руку немцу, попрощался с фрау Раабе, коротко бросил Ирме:

— Приходи проведать, Орлик скажет, куда меня определят. Сержант… Наведите здесь… порядок, — попросил капитан.

На следующий день Орлик пришел со своими разведчиками.

— Хозяйка, — позвал он фрау Раабе, — покажи, что надо сделать.

Фрау Раабе не поняла его, испуганно и жалко улыбнулась, ей подумалось, что русские пришли свести счеты за ее мужа-эсэсовца.

— А-а, — махнул рукой Орлик, — что с нее сейчас спрашивать, немчура, одним словом…

Он снял гимнастерку, аккуратно сложил ее, другие солдаты, тоже с явным удовольствием разделись до пояса. В кладовке Орлик отыскал метлу. Ирма первая поняла, что они намерены делать, и жестами показала, где хранятся лопаты, носилки и другой инвентарь, которым они поддерживали порядок во дворе.

Пришел Вилли, он лучше женщин знал, что надо солдатам и Орлику, извлек из кладовки стекло, инструменты, и сержант очень ловко застеклил окна.

Фрау Раабе молча наблюдала, как солдаты приводят в порядок ее дом, и вдруг опустилась в кресло, совсем по-старушечьи сложила руки на коленях, расплакалась. Странно и непонятно было то, что русские солдаты, которых доктор Геббельс называл зверями, варварами, людоедами, насильниками, пришли в ее дом, чтобы не грабить и жечь, а убрать все то, что нагородила в нем война. Вот и Ирма… Суетится вместе, с русскими, смеется и, кажется, чувствует себя среди них очень хорошо.

Вилли предупредил фрау Раабе, чтобы не вздумала давать марки — русские обидятся, и посоветовал:

— Приготовьте им чай.

Ирма накрыла на стол, пригласила Орлика и солдат, сержант жестом показал — садитесь с нами. Чай пили совсем по-домашнему, солдаты оживленно что-то обсуждали свое.

— О чем они говорят, Вилли? — Фрау Раабе теребила бывшего фельдфебеля. — Ведь вы же были в России, хоть какие-то слова запомнили?

— Они говорят о том, что скоро демобилизуются, поедут домой, войну называют проклятой.

Вилли внезапно помрачнел.

— Что такое, Вилли?

— Вон тот, молодой, говорит, что ему некуда ехать, немцы, то есть мы, сожгли все его село, а всех родных расстреляли.

— Бог мой… — растерялась фрау Раабе. — Что же нам делать?

— Ничего уже не поправишь, — печально ответил ей Вилли.

Ирма хозяйничала на этом чаепитии. Она старалась изо всех сил, ей очень хотелось быть доброй и приветливой не только потому, что солдаты пришли помочь им, женщинам, и оказались сейчас, когда не гремел бой, добродушными людьми. Она видела в них частицу того мира, к которому принадлежал молодой, отчаянный капитан, так внезапно, со свинцом и кровью, ворвавшийся в ее жизнь. В старые времена часто говорили: породнились кровью… Геббельс тоже много кричал о крови предков, но эти фразы не трогали душу, они были непонятными и пугающими. А теперь она увидела, что это значит: человек исходит кровью, и кровь все вокруг окрашивает в цвет смерти, хотя струится алым тоненькими ручейками.

— Капитан… Где капитан? — робко спросила Ирма Орлика.

Он понял.

— В госпитале Адабаш.

— А-да-баш? — удивилась Ирма.

— Это фамилия такая у господина капитана, — объяснил Вилли.

— Как мне его найти? — спросила Ирма. И, увидев, что Орлик не понимает ее, она все повторяла и повторяла, взволнованно и возбужденно, эти слова, пока сержант не догадался, о чем его спрашивают. Он взял листок бумаги, карандаш, нарисовал простенькую схему улиц, в одном углу ее изобразил домик, в другом — большое здание с крестом, наподобие тех, что рисуют на машинах «скорой помощи». Домик и здание сержант соединил пунктирной линией.

Ирма радостно схватила листок, присела перед сержантом в низком книксене, чем немало его смутила.

…И вот теперь военный врач, строгая женщина в погонах и с орденами, распорядилась:

— Пропустите ее.

Ирма стояла перед нею, низко опустив голову, она боялась, что ее прогонят отсюда, ей и так пришлось объясняться с патрулями, которые часто останавливали ее, когда шла, точно следуя пунктирной линии, нарисованной для нее сержантом Орликом. На счастье ей встретился офицер, хорошо говоривший по-немецки, она ему объяснила, кто она такая и куда идет, офицер все понял и приказал одному из солдат сопровождать ее. Так она и пришла к госпиталю — с букетом роз и почти под конвоем.

Подошла медсестра, грубовато проговорила:

— Идем, немка.

В се словах, в жестах, во всем облике явно чувствовалась неприязнь. Впрочем, медсестра и не пыталась ее скрывать.

Госпиталь разместили в уцелевшем особняке, принадлежавшем одному из магнатов нацистской военной промышленности.

Ирма стояла перед широкой лестницей, ведущей к парадному входу. Потом она поднялась на первую ступеньку… на вторую… Каждый шаг давался ей трудно, словно она пыталась взойти на высокую-высокую гору, где обитала неизвестность.