Тройное Дно

Харламов испытывал сильнейшее желание заказать еще и аэростат, но тогда происходящее стало бы уже совершеннейшим фарсом. Он встал и пошел к выходу. Предстоял прямой разговор с президентом. Аппаратная правительственной связи уже была оборудована в подвале. Фургон, секретный и фантастически выглядевший здесь, под охраной спецподразделения, подтверждал худшие опасения. Родина сошла с ума.

Анна Глебовна пожелала ночь перед прогоном программы провести во внутренних покоях «Праздничного». Харламов разрешил ей это сделать, справедливо полагая, что там она будет находиться даже в большей безопасности, чем на территории воинской части. Поскольку не выяснена была по сей миг личность уникального убийцы или убийц, а также нынешнее местонахождение злодея Хохрякова, находиться под элитной охраной, в сердце глубоко эшелонированной обороны, в крепости, которой стал бывший популярный концертный комплекс, — лучший из вариантов. Почему бы сержанту-сверхсрочнику не разрядить полрожка, согласно новому увлечению народа, в популярную артистку? Ведь уже достали до глубины народной души старые песни о главном.

Семья же Емельяновой продолжала пить пиво с командиром части, который был совершенно ошарашен происходящими событиями, но виду не подавал, выглядя человеком на государевой службе, надувал щеки и не знал, чем угодить господам артистам.

Емельянова вот уже час лежала не раздеваясь на широченной тахте, глядела в потолок, слушала сумеречное шелестение времени, и голова ее была совершенно пуста. Картины и эпизоды бурной, многотрудной и счастливой жизни не хотели появляться здесь, в комнате, из которой уходили на смерть ее добрые приятели — Магазинник и Иоаннов. Плясуны и охальники, фавориты перезрелых див, расстрелянные на бывшей царской мызе во Всеволожском районе, а в сущности испорченные дети так и не добрались сюда, да они и не собирались. Бабетту с Кроликом она не любила никогда и не брала в свои программы после одного достопамятного раза. С ужасом и недоумением она вдруг осознала, что круг редеет. Такое было веселье, такой кураж.

А вот и жизнь прожита. Были дюны, были закаты. Где ты, Мастер?

Песни кончились тогда, давно. Подумать только! Мастер-то талантлив был, даже в своем тончайшем плагиате, который перетекал, присутствовал во всех этих прошлых хитах. Музыканты-то все понимали. Немногие имели тогда доступ к чужой музыке, да и к своей, прочно забытой. Но Мастер делал это настолько талантливо, что все разводили руками. Может быть, оттого все так и заканчивается, что была чужая музыка, чужое время, ожидание счастья, а оказалось, что счастье-то уже и прошло. Если бы музыка тогда была другой, настоящей, сейчас бы ее не было здесь и не было бы вообще. Вы хлебали когда-нибудь из филармонической миски? А на телевидение вас приглашали с некоторыми условиями? «Да с кем я говорю? Перед кем оправдываюсь?» — подумала она зло и неспешно.

Совсем стемнело. Анна Глебовна наконец поднялась, разделась совершенно и отправилась в ванну. Полная стерильность, свежее полотенце, три разных шампуня и мыло из тех, что показывают в телевизоре. Она легла в пустую ванну, включила воду, покрутив некоторое время оба вентиля, закинула руки за голову. Тогда стало отчетливо видно, как расплылся уже живот. Она была беременна.

После, растеревшись до красноты махровой простыней, обрела способность соображать. Не все так мрачно, дорогие товарищи. Жизнь продолжается. И немного джина не повредит наследнику и продолжателю рода. Это будет мальчик, и он не будет ни петь, ни плясать. Он будет офицером. Она все сделает для этого. К тому времени, когда он вырастет, никакой войны уже не будет. И он станет офицером, проживет долгую счастливую жизнь и будет к старости похож на того подтянутого сухого старика особиста, который ее тут охраняет. Интересно, какое у него звание? «Да что за чушь я тут придумываю?» — изумилась Анна Глебовна и прошлепала босыми ногами к телевизору. Момент истины закончился и более не имел места быть.

Она искренне порадовалась за себя. По всем телеканалам крутили ее старые песни, во всех передачах выдвигались сенсационные предположения о завтрашнем концерте. Пари заключались явно не в пользу злоумышленника.

Приходили к ней люди и все расспрашивали. Интересовались тем, нет ли у нее каких-либо гипотез о происходящем. Может быть, что-то где-то слышала. Может быть, кого-то подозревает. Это были люди из ФСБ, из таинственного ГРУ, из треклятой милиции, от бандитов и таких людей, которые сами к ней прийти не могли, но посылали других помельче, неприятных и безликих. Эти были самыми страшными. Власть была уже у них, еще не абсолютная, но уже почти полная. И фокусы эти, трупы и манифесты, не вписывались в их доктрины и технологии. Они понять не могли, то ли нужно им это, то ли то, что происходит, несет опасность.

Когда была слава, всенародная и, казалось бы, вечная, когда была радость жизни, ненасытность и пресыщение, умирать было бы страшно. А теперь нет. И не нужно никакого офицера. Хватит Сабины. Вот выросла же дура. «Какого черта я ввязалась в это дело? Дура я старая, заштопанная и крашеная. Дура в парике и шрамах от пластических операций». Однажды ей прислали кассету с песнями. Она их получала сотни. Давала слушать тем, кто в этом понимает. Чтобы на явную лажу и бред не тратить драгоценного времени. Ей принесли одну. Музыки нет. Стихи так себе. Только вот одна строфа резанула, как бритвой по лицу. Она ее запомнила навечно. «Кто это там за рамой? Как до него добраться? Все зеркала в шрамах пластических операций». Сильно. Она потребовала автора найти, пригласить и попытаться что-то из этого материала сделать. Но тот как в воду канул. Пробовала сама делать песню. Ничего не получилось. Материал не поддавался. А жаль. Потом она про эту затею забыла, а строчки помнила.

Когда проснулась ночью, телевизор работал. Шел фильм о буднях уголовного розыска. Она посмотрела две серии подряд и опять уснула, снова забыв выключить «ящик». Сделала это уже утром.

Перед прогоном Харламов занял свое обычное место, в пустом зале, в одном из последних рядов. Титановый каркас с пуленепробиваемыми стеклами, как будто гигантская веранда застеклена и закупорена перед дождем, уже был установлен, динамики развешаны под потолком и вынесены на авансцену. А может быть, не веранда, а аквариум. Вот появляется длинный и непривычно скованный супруг и партнер Емельяновой, вот Сабина, братья Кисляковы, еще какая-то шобла из кордебалета, технари емельяновские, без которых все же не обошлось, вот прошел из одной кулисы в другую спецназовец, на ходу разглядывая звезд — когда еще доведется, — а вот и сама дива. Постояла на авансцене, подивилась сотворенному, ушла за левую кулису, спустилась в зал. Вначале села в первом ряду, потом поднялась наверх, к Харламову, поздоровалась, села рядом.

— Вы в каком звании?

— Генерал.

— Кроме шуток?

— Кроме. Правда, в отставке. Но деликатные поручения выполняю. Например, вот это.

Анна Глебовна решила не сыпать соль на раны специалисту и не напомнила ему про Иоаннова. Зато он напомнил сам.

— Вы-то крыс с собой не принесли? Собачек, котов? Попугай, может быть, имеется?

— Боже упаси. Все предусмотрели?

— А всего, Анна Глебовна, никогда не предусмотришь. Например, и президента можно убрать, если захотеть.

— Значит, не хотят?

— А может быть, хотеть некому. Вы что сегодня намерены делать?

— Что и всегда. Свет поставлю. Звук послушаю, акустику. Стекло-то ваше звук задерживает. Плохо.

— Стекло — не моя затея. Вышестоящих товарищей.

— Значит, не вы здесь главный?

— Главный я. Только у стекла свой начальник.

— Ну, ну… Сабинка! Ты меня слышишь?

— Слышу, слышу.

— Что вы там встали, как сироты? Я еще жива. И вы, кстати, тоже. Фонограмму! Кто там на клавишах? Музыку на вступление. Да не ту, мать твою… Сейчас я покажу! Там коробочка с желтой наклейкой. Я, что ли, звукооператор? Я иду уже. — И она поднялась, как бы нехотя, и стала медленно спускаться вниз, к сцене, и заиграла новая музыка, наверное, та, которая была нужна, только ее начал заглушать нарастающий шум, как будто самолет низко-низко пролетал прямо над крышей, и время для Харламова остановилось… Медленно, медленно стал набухать и трескаться потолок, зависать оторвавшаяся уже и не знающая, как ей дальше быть, пыль от штукатурки, трещина пошла по этому вдруг появившемуся на потолке вымени, из него показалось что-то тупое и круглое, стал меркнуть электрический свет, хотя в действительности он потух в одно мгновение, и только когда лопнула, как карандаш, и стала опускаться вниз балка, Харламов очнулся и ничком бросился между кресел. В проход. И закрыл голову руками.