Тройное Дно

Городок этот, между Клайпедой и анклавной границей, не городок вовсе, а поселок, где фильмы снимать про любовь и смерть, сидеть в баре и янтарь собирать после отлива, в мокрых водорослях, а после уезжать на автобусе в Кенигсберг или Палангу, а там аэропорт или другой транспортный узел, чтобы добраться до Питера или Москвы. Все это тысячу раз прокручено. Скромное обаяние молодой буржуазии. То, что предстояло сейчас проделать Звереву, и было похоже на кинофильм, а может быть, потом и снимет ловкий парень сериал. Жизнь и смерть капитана Зверева. Смерть-то вот она, рядом. Может быть, прошла только что, может быть, нужно ждать ее скоро. Смерть приходит по утрам. Она любит это время. По утрам приходит надежда. И тогда смерть из сонной и надоедливой потаскушки становится вдруг стремительной и молодой женщиной, привлекательной и зоркой. Надежда берется за ручку двери, а смерть уже с этой стороны, садится рядом, кладет руку на лоб или на другое место, в зависимости от обстоятельств и обоюдного желания.

Агентурное сообщение по Ларинчукасу Зверев получил накануне. Помогли старые товарищи по ведомству. Сообщение было конфиденциальным и передано с попутчиком из рук в руки. Йонас — мужик без царя в голове. Как болтался по стране и республике до переворота, так продолжает это непринужденное и вольное занятие и сейчас. На что жил, неизвестно. Немного челночил, немного торговал, писал красивые картинки на продажу, но без особого успеха. В Петербурге появлялся нечасто. Поскольку пару раз «влетал» с коммерцией, за ним в республике приглядывали. В последнее время жил в Вильнюсе на улице Субачаус, в районе Маркучай у своей знакомой. Семья Йонаса, кстати, отец бывший офицер Советской Армии, ныне директор маленькой фирмы, наполовину русский, мать наполовину латышка, наполовину литовка, работает в этой же фирме делопроизводителем. Других детей у Ларинчукасов нет. Дома появляется редко. Когда совсем нет денег или одолевает ностальгия. Зверев подумал: для того, чтобы составить такую ориентировку, нужно было изрядно потрудиться. В свою очередь он в следующий раз вывернется наизнанку, но узнает все, что возможно, для своего коллеги в Вильнюсе, Баку, Львове. Может быть, то, что называлось лукавыми начальниками несчастной страны единым экономическим пространством, все еще не рухнуло потому, что до сих пор существовала ментовская солидарность. От Владивостока до Варшавы. Честных милиционеров и полицейских выбивали пачками и по одному. Но каждый раз цепочка замыкалась, места прорывов перекрывались. И метастазы зла находили свои пределы, останавливали губительную работу, сжимались и замирали, выжидая.

В поселке Йонас жил по адресу Палангас, 3, а это значит возле шоссе, и по ночам слушал, как в саду падали яблоки. Что-нибудь там обязательно падало. У знакомых жил Ларинчукас. В гостях.

Они попробовали найти гостиницу, но ее здесь не было. Был мотельчик на четыре домика в пяти километрах к югу. Зверев не знал, сколько времени им придется прожить здесь. Нужно было найти Ларинчукаса и задать ему смешной вопрос: «Где Телепин?»

Квартира отыскалась вскоре, впрочем не по случаю. Здешние ангелы-хранители приглядывали за Юрием Ивановичем и его подругой. Подыскали местечко. Может быть, и адресок бы узнали телепинский, да вот все неожиданно случилось и некоторая необычность выпирала из просьбы Зверева, хотя внешне все как бы было в рамках производственной ситуации. Милицейский люд чуток на нюансы.

Время катилось к безмятежному долгому вечеру, за Ларинчукасом была установлена наружка, нашлось и на это время у друзей Зверева.

— Что будем пить? — спросил он Гражину.

— Я консерватор. Водку с апельсиновым соком.

— А я, пожалуй, выпью сухого вина. Бутылку. Или нет. Давай возьмем черносмородинового. Семнадцать градусов, три процента. Помнится, раньше оно было неплохим.

— А с водкой?

— Если для начала и немного. Пожалуй, и я так начну.

Ресторанчик смешной и мирный на три столика, не ресторанчик даже, а кафе, хотя нет, все же ресторанчик, где они коротали вечер единственными почти посетителями, был рад им всем своим чревом. Хозяева, как видно семейная пара, души в них не чаяли. Ели рыбу. Изредка приходили все же люди, выпивали стопку-другую и уходили. Городок проводил время в ресторане мотеля. Здесь был культурный эпицентр, здесь был сейчас цвет нации. Ближе к полуночи хозяин принес и зажег свечи. Немного погодя к столику подошел мужчина в черном вельветовом пиджаке и попросил прикурить. Зверев вышел вслед за ним из зала и узнал о том, что Йонас из дома не выходил и, по-видимому, мирно спит сейчас.

Уже под утро, когда он проснулся и не нашел Гражины рядом, посмотрел на часы — была половина пятого. Через тридцать две минуты она вернулась. Зверев прикинулся спящим. Утром, выйдя на минуту из дома за газетой и молоком, он узнал от ненароком оказавшегося рядом «случайного» знакомого из вчерашнего ресторанчика, что ночью Гражина посетила телефонную будку на автостанции и позвонила по неустановленному номеру, предположительно Ларинчукасу. После чего тот покинул дом на Палангас и на легковой машине «Жигули» зеленого цвета выехал в направлении Клайпеды.

Зверев ни единым словом или жестом не дал понять Гражине, зачем он едет в Литву.

В эти Богом забытые времена случились все же дни…

Отчего-то о том, что выпадет снег, никто не предупредил. Впрочем, они не включали телевизора, а транзистор был настроен на одну и ту же волну, и, когда прерывалась музыка и начинал частить диктор, Гражина щелкала тумблером. Тогда Зверев сразу ощущал беспокойство.

Сама эта поездка в Литву была чистейшим безумием, и никакие колдовские раскладки, никакие иррациональные схемы, позволявшие ему ранее благополучно «доплывать до берега», не могли сейчас его оправдать. Дело рассыпалось, попса искоренялась на глазах, страна была в состоянии шока, и только необъяснимое упорство министра внутренних дел оставляло Зверева во главе уже не бригады, а какой-то армии следователей, оперов, стажеров, осведомителей и просто соглядатаев и помощников. Это дело должен был вести не просто генерал, а генерал особенный, нерукотворный. Маршал Жуков во плоти. При явственной ненависти не поддавшейся зомбированию части народа к поп-звездам убийц все же необходимо было найти.

— Нет, давай все же послушаем, мне интересно.

— Ты все равно не понимаешь ни на каком языке.

— Но мне интересно.

— Ну, Бог с тобой, — уступала она и возвращала звуки необъяснимого мира в комнату.

А ему казалось, что он понимает все мировые языки. Но это все же было иллюзией. Иллюзия и идиллия — близкие слова.

Днем они покидали комнату или сидели на кухне, где тщательно и долго завтракали (обед приходился обычно на середину ночи), или отправлялись на пляж, который шелестел и ворочался кромкой прибоя в пяти минутах от дома. Осень не стремилась продлить свое существование и понемногу растворялась в воздухе зыбком и заботливом. Это происходило по ночам.

Когда он неделю назад вспомнил про «секретное оружие трущоб» — Гражину, когда зацепился за эти слова, потому что цепляться было более не за что, и отыскал ее, а потом в поисках Ларинчукаса оказался в литовском поселке с вовсе непроизносимым названием и снял комнату, он аккуратно наплевал на остальное. На оперативно-розыскные мероприятия, на версии и тем более на катастрофически увеличивавшееся количество трупов, еще недавно бывших популярными артистами, нюхавших, куривших, коловшихся, трахавшихся и совершавших кощунственные телодвижения и потрясания воздуха. Он не хотел знать ничего, кроме того, что осень исчезает по ночам. О себе же он вспоминал только во время утреннего бритья. Глядя на свой постылый лик в запотевшем зеркале в ванной, он проводил по щекам ладонью и, не желая бриться, все же совершал этот ритуал.

Закаты, пустой пляж, деревянный бар со свечами, лимонная и тминная и так далее и прочее. Еще две бутылки вина за ночным застольем, после затей и забав. Под утро, совершив вновь то, что уже казалось невозможным совершать, он засыпал, и ему вновь снился лабиринт и его обитатели, а он был то светящейся точкой, то воплощением каких-то других лиц, а его кошмарная подружка маялась в лабиринте и встретиться они не могли никак. А кругом злодеи и внимательные пятнышки лазерных прицелов.