Страница 8 из 117
Шли дни, и Пьер становился все более одиноким. Доктор Шассень бросил клиентуру и уехал в Пиренеи в смертельной тревоге: он повез в Котере больную жену, которая медленно угасала у него на глазах; с ним вместе уехала прелестная дочь, уже взрослая девушка. С той поры опустелый домик в Нейи погрузился в мертвую тишину. У Пьера осталось лишь одно развлечение — иногда он навещал де Герсенов, выехавших из соседнего дома и поселившихся в тесной квартирке в одном из бедных кварталов. У Пьера всякий раз сжималось сердце, когда он вспоминал, как в первый раз пришел к ним и какое испытал волнение при виде печальной Марии.
Пьер очнулся и, посмотрев на Марию, увидел, что она совсем такая, какой была тогда: она уже лежала в своем лубке, прикованная к этому гробу, который в случае необходимости можно было поставить на колеса. Девушка, такая жизнерадостная, любившая движение и смех, теперь изнывала от бездеятельности и неподвижности. Единственно, что сохранилось в ней, — это волосы, покрывавшие ее золотистым плащом; но она так похудела, что казалась ребенком. А больше всего надрывал сердце ее пристальный, но отсутствующий взгляд, говоривший, что она целиком ушла в свою тяжелую болезнь.
Мария заметила, что Пьер смотрит на нее, и чуть улыбнулась, но тут же застонала; и какой жалкой была улыбка бедной, пораженной недугом девушки, убежденной, что она не доживет до чуда! Пьер был потрясен; он никого не видел и не слышал, кроме нее, в этом переполненном страданиями вагоне, словно все муки сосредоточились в ней одной, в медленном умирании ее молодости, красоты, веселости.
Не спуская глаз с Марии, Пьер снова вернулся к воспоминаниям о минувших днях; воскресали часы горького и грустного очарования, какие он пережил подле нее во время посещений маленькой, убогой квартирки. Г-н де Герсен разорился вконец, мечтая возродить церковную живопись, раздражавшую его своей посредственностью. Последние гроши его поглотил крах типографии, печатавшей цветные репродукции; рассеянный, неосмотрительный, полагаясь на бога, вечно носясь с ребяческими иллюзиями, он не замечал возраставшей нужды, не видел, что старшая дочь, Бланш, проявляет чудеса изобретательности, стараясь заработать на хлеб для своего маленького мирка — своих двух детей, как она называла отца и сестру. Бланш давала уроки французского языка и музыки; она с утра до вечера, и в пыль и в слякоть, бегала по улицам Парижа и доставала средства для постоянного ухода за Марией. А той нередко овладевало отчаяние, она заливалась слезами, считая себя главной виновницей разорения семьи, — ведь родные столько лет тратились на докторов и возили ее по всевозможным курортам — в Бурбуль, Аахен, Ламалу, Анели. Теперь, через десять лет, после противоречивых диагнозов и лечений, врачи отказались от нее: одни считали, что у нее разрыв основных связок, другие находили опухоль, третьи констатировали паралич на почве поражения спинного мозга, а так как она не допускала подробного осмотра, который возмущал ее девическую стыдливость, и даже не отвечала на некоторые вопросы, то каждый из врачей оставался при своем мнении, считая ее неизлечимо больной. Впрочем, сама больная надеялась только на божье милосердие, — с тех пор как Мария заболела, она стала исключительно набожной. Ее очень огорчало, что она не могла ходить в церковь, но она каждое утро читала положенные молитвы. Неподвижные ноги совсем омертвели, и порой она испытывала такую слабость, что сестре приходилось ее кормить.
Пьеру вспомнился один вечер. Лампы еще не зажигали. Он сидел возле Марии в темноте, и вдруг она сказала, что хочет поехать в Лурд, она уверена, что вернется оттуда исцеленной. Ему стало не по себе; забывшись, он назвал безумием веру в такие ребяческие бредни. В разговорах с Марией Пьер никогда не касался религии, отказавшись не только быть ее духовником, но даже разрешать невинные сомнения набожной девушки. В нем говорили целомудрие и жалость, ей он не мог лгать, а с другой стороны, он чувствовал бы себя преступником, если бы хоть немного омрачил огромную, чистую веру, в которой Мария черпала силу, помогавшую ей переносить страдания. Сильно взволнованный, он упрекал себя за невольно вырвавшиеся слова, как вдруг маленькая холодная ручка коснулась его руки; ободренная темнотой, Мария тихонько, надломленным голосом решилась открыть ему, что знает его тайну, — она догадалась о его несчастье, ужасной муке неверия, непереносимой для священника. Он сам невольно все поведал ей в их беседах, а она с интуицией больного человека, дружески расположенного к нему, проникла в самую сокровенную глубину его совести. Она страшно беспокоилась за него, она жалела его больше, чем себя самое, сознавая терзавший его смертельный недуг. А когда пораженный Пьер не нашел ответа, подтверждая своим молчанием истину ее слов, Мария снова заговорила о Лурде, добавив шепотом, что хотела и его поручить святой деве, умолить ее вернуть ему веру. С этого вечера Мария то и дело упоминала о Лурде, повторяя, что вернется оттуда исцеленной. Но ее останавливал вопрос о деньгах, и она даже не решалась заговорить об этом с сестрой. Прошло два месяца, Мария слабела с каждым днем; ее одолевали мечты, и взор ее обращался туда, к чудодейственному сияющему Гроту.
Для Пьера настали тяжелые дни. Сперва он наотрез отказался сопровождать Марию, Потом он стал колебаться, ему пришло в голову, что он может с толком использовать время, потраченное на путешествие, и собрать сведения о Бернадетте, чей пленительный образ жил в его сердце. Наконец, он проникся сладостным чувством, неосознанной надеждой, что, быть может, Мария права и святая дева сжалится над ним, вернет ему слепую веру, невинную веру ребенка, который любит не рассуждая. О, верить, всей душой погрузиться в религию! Какое невероятное счастье! Он стремился к вере со всем пылом молодости, со всею силой любви к умершей матери, со жгучим желанием избавиться от мук познания, уснуть навеки в божественном неведении. Какая дивная надежда и сколько малодушия в этом стремлении обратиться в ничто, отдаться всецело в руки бога!
Так у Пьера родилось желание сделать последнюю попытку.
Через неделю вопрос о поездке в Лурд был решен. Но Пьер потребовал созвать консилиум, чтобы узнать, можно ли перевозить Марию, и тут ему вспомнилась еще одна сцена, его упорно преследовали некоторые подробности, тогда как другие уже стерлись из памяти. Двое врачей, давно пользовавших больную, — один, констатировавший разрыв основных связок, другой — паралич, вследствие поражения спинного мозга, — сошлись во мнении, что у Марии паралич и, возможно, некоторые нарушения со стороны связок; все симптомы были налицо, случай казался им настолько ясным, что они, не задумываясь, подписали свидетельства с почти одинаковым диагнозом. Они считали путешествие возможным, хотя и крайне тяжелым для больной. Это заставило Пьера решиться, так как они казались ему очень осторожными, очень добросовестными в своем желании выяснить истинное положение вещей. У него сохранилось смутное воспоминание о третьем враче, Боклере, его дальнем родственнике, пытливом молодом человеке, но малоизвестном и имевшем репутацию чудака. Он долго смотрел на Марию, интересовался ее родственниками по восходящей линии, внимательно выслушал то, что ему рассказали о г-не де Герсене, архитекторе-изобретателе, преувеличенно впечатлительном и бесхарактерном; затем он измерил зрительное поле больной, незаметно, путем пальпации, выяснил, что боль локализовалась в левом яичнике и при нажиме подступала к горлу тяжелым клубком, который душил девушку. Он не придавал никакого значения диагнозу своих коллег о параличе ног. И на прямой вопрос горячо ответил, что больную надо везти в Лурд, она непременно исцелится, раз в этом уверена. Он говорил о Лурде вполне серьезно, — прежде всего необходима вера; две его пациентки, глубоко верующие, которых он послал в прошлом году в Лурд, вернулись совершенно здоровыми. Он даже предсказал, как произойдет чудо: это будет молниеносно, больная очнется после состояния сильнейшего возбуждения, и адская боль, которая мучит девушку, вспыхнув в последний раз, внезапно исчезнет, словно вырвавшись наружу с ее дыханием. Но врач решительно отказался дать письменное свидетельство. Он расходился в мнении со своими коллегами, а они очень холодно отнеслись к его молодому задору; Пьер смутно припоминал отдельные фразы спора, обрывки высказываний Боклера на совещании врачей: вывих с легкими разрывами связок вследствие падения с лошади, затем медленное восстановление пораженных связок; а позже возникли уже нервные явления, больная под впечатлением первоначального испуга не переставала думать о своем недуге, все ее внимание сосредоточилось на пораженной точке, и боль стала усиливаться; только сильный толчок, какое-нибудь исключительное потрясение может вывести ее из этого состояния. Впрочем, он допускал неправильный обмен веществ, однако вопрос этот был еще мало исследован, поэтому он не решался установить значение этого фактора. Но мысль, что болезнь Марии воображаемая, что ужасные страдания, мучившие ее, были следствием давно вылеченного повреждения, показалась Пьеру до того парадоксальной, что он даже не придал ей значения, — ведь он видел девушку умирающей, видел ее безжизненные ноги. Его только радовало, что все трое врачей считали возможной поездку в Лурд. Достаточно было сознания, что Мария может поправиться, — и он готов был сопровождать ее на край света.