Страница 52 из 117
Господин де Герсен и Пьер зашли в парикмахерскую. Но в салоне для стрижки и бритья никого не оказалось, и они стали ждать. Из соседней комнаты, обыкновенной столовой, превращенной в табльдот, доносился громкий стук ножей и вилок; там завтракало человек десять, хотя было уже два часа. Время завтрака миновало, но во всем Лурде еще продолжали насыщаться. Как все лурдские хозяева, независимо от их религиозных убеждений, Казабан в дни паломничества сдавал свою спальню и столовую, а сам с семьей ютился в душном подвале, на площади в три квадратных метра. Лурдские обыватели, жаждавшие заработать, исчезали в эти дни, словно население покоренного города; они сдавали паломникам все, вплоть до супружеских и детских кроватей, сажали приезжих за свой стол, кормили из своих тарелок.
— Есть здесь кто-нибудь? — крикнул г-н де Герсен.
Наконец из задней комнаты вышел маленький жилистый человечек, необычайно подвижный, как все жители Пиренеев, с длинным, скуластым, смуглым лицом, покрытым красными пятнами; его большие блестящие глаза перебегали с предмета на предмет, и вся худощавая фигура выдавала возбуждение; он сыпал словами, оживленно жестикулировал.
— Желаете побриться, сударь?.. Прошу прощения, сударь, мой подмастерье вышел, а я был занят с моими нахлебниками… Благоволите сесть, сударь, я сию минуту вас побрею.
И Казабан собственной персоной взялся за дело, стал взбивать мыльную пену и править бритву. Он бросил тревожный взгляд на сутану Пьера, который, не говоря ни слова, сел, развернул газету и, казалось, углубился в чтение.
С минуту в парикмахерской царила тишина. Но Казабан не мог стерпеть безмолвия и, намыливая г-ну де Герсену подбородок, заговорил:
— Представьте себе, сударь, мои нахлебники так задержались в Гроте, что только сейчас завтракают. Слышите? Мне пришлось посидеть с ними из вежливости… Но должен же я заняться клиентами, не правда ли? Надо всех удовлетворить.
Господин де Герсен, который тоже не прочь был поболтать, спросил:
— Вы сдаете комнаты паломникам?
— Да, сударь, мы все сдаем комнаты, — ответил парикмахер. — Так у нас принято.
— И вы сопровождаете их в Грот?
Казабан возмутился и, отведя руку, в которой держал бритву, с достоинством проговорил:
— Никоим образом, сударь, никоим образом! Вот уже пять лет, как я не хожу в этот их новый город, который они там строят.
Он говорил довольно осторожно, искоса поглядывая на сутану Пьера, прикрывшегося газетой; красный крест на куртке г-на де Герсена также сдерживал его. Но он все же дал волю языку:
— Видите ли, сударь, у каждого свое мнение; я уважаю ваши взгляды, но сам не поддаюсь всем этим фантасмагориям! И я никогда этого не скрывал… Еще во времена Империи, сударь, я уже был республиканцем и свободомыслящим. А в те годы таких, как я, вряд ли нашлось бы четыре человека во всем городе. О, я горжусь этим!
Казабан начал брить клиенту левую щеку. Он торжествовал. Тут слова его полились неудержимым потоком. Сначала он, как и Мажесте, обвинил преподобных отцов в торговле священными предметами, в бесчестной конкуренции, которую они составляли торговцам, хозяевам гостиниц, частным лицам, сдававшим комнаты. Вот, например, голубые сестры общины Святого Духа, ах, как он их ненавидит! К ним переселились от него две жилицы, две пожилые дамы, которые приезжали каждый год в Лурд на три недели. В тирадах парикмахера чувствовался долго накипавший гнев представителя старого города, возненавидевшего новый город, так быстро возникший по ту сторону замка, — богатый город с огромными, как дворцы, домами, где бурлила жизнь и царила роскошь, где загребали деньги паломников, город, который неизменно рос и обогащался, в то время как старший брат его, древний горный город с пустынными заросшими травой улицами, приходил в упадок. Однако борьба продолжалась, старый город не хотел умирать, старался заставить неблагодарного меньшого брата делиться с ним, сдавал комнаты паломникам и открывал лавки; но бойкая торговля шла только в лавках, расположенных ближе к Гроту, а здесь, далеко от центра, останавливались только бедные паломники; неравная борьба лишь усиливала распрю, обращала верхний и нижний город в непримиримых врагов, боровшихся между собой с помощью тайных интриг.
— Нет, конечно, не так-то скоро увидят они меня у своего Грота! — яростно продолжал Казабан. — А как они злоупотребляют этим Гротом, всюду тычут его! Подумайте, такое идолопоклонство, такое грубое суеверие, и это в девятнадцатом-то веке!.. Спросите-ка их, вылечили ли они за двадцать лет хоть одного жителя Лурда? У нас по улицам достаточно ходит калек. Вначале здешние жители были облагодетельствованы первыми чудесами. Но оказывается, их чудотворная вода уже давно потеряла для нас всякую силу: мы, видно, находимся слишком близко, надобно приехать сюда издалека, тогда водица подействует… Право, как это умно!.. Нет, я и за сто франков не спущусь туда!
Молчание Пьера, должно быть, раздражало парикмахера. Он начал брить правую щеку г-на де Герсена и разразился гневной тирадой против отцов Непорочного Зачатия, чья жадность была единственной причиной раздора. Эти преподобные отцы, скупившие у общины земли для застройки, не выполняли даже заключенного с городом соглашения, по которому им решительно воспрещалась всякая торговля, в том числе продажа лурдской воды и предметов культа. Против них в любое время можно было бы возбудить дело. Но им наплевать, они чувствуют свою силу и не пропускают в приходскую церковь ни одного пожертвования; все собранные деньги текут в одном направлении — в Грот и собор.
— Хоть бы еще вели себя как люди, согласились бы поделиться! — непосредственно вырвалось у Казабана.
Когда г-н де Герсен, умывшись, снова сел в кресло, парикмахер продолжал:
— А во что они превратили наш бедный город, сударь! Сорок лет назад наши девушки были так благоразумны! Я помню, в молодости, если какой-нибудь юноша хотел развлечься, он вряд ли нашел бы больше трех-четырех бесстыдниц, которые согласились бы погулять с ним; в базарные дни я сам видел мужчин, стоявших в очереди у их дверей, честное слово! Да, времена изменились, нравы уже не те. А теперь местные девушки почти все торгуют свечами и букетами, пристают к прохожим и насильно навязывают им свой товар. Просто срам, какие нахалки! Они много зарабатывают, приучаются к лени и ничего не делают всю зиму, дожидаясь паломников. Нынче у любезников есть с кем перекинуться словом, уверяю вас. Прибавьте к этому подозрительную публику, наводняющую город с первых ясных дней, всех этих кучеров, разносчиков, продавцов съестного — целое кочующее племя, от которого разит грубостью и пороком, — и вы поймете, каким «честным» городом стал Лурд, — вот что сделали они и все эти толпы, осаждающие их Грот и собор!
Пораженный Пьер уронил газету. Он слушал — и впервые перед ним предстали два Лурда: старый, честный и благочестивый Лурд, дремлющий в безмятежной тишине, и новый Лурд, испорченный и развращенный миллионными предприятиями, приливом богатств, потоком приезжих, стремительно проносящихся по городу, неизбежной скученностью, дурными примерами. Вот что осталось от ревностной веры, наивной чистоты первых последователей невинной Бернадетты, коленопреклоненной перед пустынным, безлюдным Гротом! Неужели же к такой цели стремились зачинатели этого дела и в планы их входило отравить край наживой, загрязнить его человеческими отбросами? Достаточно было появиться людям, чтобы распространилась зараза!
Видя, что Пьер слушает его, Казабан еще раз сделал угрожающий жест, словно хотел уничтожить все это тлетворное суеверие. Затем он молча подправил в последний раз гребенкой волосы г-на де Герсена.
— Пожалуйста, сударь!
Только теперь архитектор заговорил о коляске. Парикмахер сперва извинился, сказал, что надо спросить у брата. Однако тут же согласился принять заказ. Запряженное двумя лошадьми ландо до Гаварни стоило пятьдесят франков. Но, обрадовавшись, что ему довелось поговорить по душам, польщенный тем, что к нему отнеслись как к порядочному человеку, он уступил за сорок. Их четверо, значит, с каждого будет причитаться по десять франков. Условились выехать ночью, часа в три, чтобы вернуться в понедельник вечером, пораньше.