Страница 21 из 117
Голос Пьера стал еще мягче; он не все мог сказать простодушным людям, окружавшим его; таившееся у него в душе сомнение заставляло его объяснять чудеса, но от этого его рассказ дышал трепетной братской симпатией. Он еще больше любил Бернадетту за чарующий образ ласковой, приветливой женщины, которая являлась ей в галлюцинациях и, удостоив своего внимания, исчезала. Сначала девочка видела яркий свет, потом вырисовывались контуры фигуры, женщина ходила, наклонялась, двигалась легко, словно скользя над землей, потом она истаивала, а свет оставался еще некоторое время и наконец гас, как падающая звезда. Ни одна живая женщина не, могла обладать таким белым и розовым лицом, такой красотой, какую можно встретить лишь на картинках в книжках катехизиса. Шиповник, растущий возле грота, не мог уколоть ее босые ноги, на которых цвели золотые розы.
Затем Пьер стал рассказывать о других видениях. В четвертый и пятый раз Бернадетта видела ее в пятницу и субботу; но светозарная дева еще не сказала своего имени, она только улыбалась и кивала девочке, не произнося ни слова. В воскресенье она заплакала и сказала Бернадетте: «Помолись за грешников». В понедельник, очевидно, желая испытать девочку, она вовсе не явилась, к величайшему ее огорчению. Но во вторник она вверила Бернадетте тайну, которую та никому не должна открывать, и наконец открыла девочке ее миссию: «Иди и скажи священникам, что в этом месте надо построить часовню». В среду она несколько раз произнесла: «Покаяние! покаяние! покаяние!» — и девочка повторила это слово, целуя землю. В четверг она сказала: «Иди к источнику, напейся и умойся из него, и ешь траву, что растет тут, рядом»; эти слова Бернадетта поняла, лишь когда зашла в самую глубину грота и у нее из-под пальцев брызнула вода; произошло чудо, возник волшебный источник. Наступила вторая неделя; дева не пришла в пятницу, но являлась все пять следующих дней и повторяла свои приказания, с улыбкой глядя на избранную ею смиренную девочку, а Бернадетта при ее появлении читала молитвы; перебирая четки и поцеловав землю, она на коленях подползала к источнику, чтобы попить и умыться из него. Наконец четвертого марта, в последний день мистических свиданий, дева еще раз настоятельно потребовала построить часовню, чтобы народ стекался сюда со всех концов земли. Однако, несмотря на обращенные к ней просьбы, она пока не называла своего имени; только через три недели, в четверг, двадцать пятого марта, дева, сложив руки и возведя очи к небу, произнесла: «Я — непорочное зачатие». Она явилась Бернадетте еще два раза: седьмого апреля и шестнадцатого июня, в первый раз произошло чудо со свечой — девочка по неосторожности долго держала над огнем руку и не сожгла ее, второй раз дева явилась для прощания и одарила девочку последней улыбкой, последним приветом. В общем, Бернадетта насчитала восемнадцать явлений, но больше святая дева не показывалась.
Пьер ощущал какое-то раздвоение. Пока он рассказывал прекрасную волшебную сказку, такую сладостную для несчастных слушателей, в душе его возник образ Бернадетты, милой, жалкой девочки, чьи страдания расцвели таким прекрасным цветком. По резкому отзыву одного врача, четырнадцатилетняя девочка, поздно развившаяся физически, измученная астмой, была, в сущности, только истеричкой и, несомненно, дегенераткой инфантильного типа. Правда, у нее не бывало жестоких припадков, сопровождающихся судорожным кашлем и сильным удушьем, она точно запоминала свои сны, но это лишь доказывало, что болезнь ее носила весьма любопытный и исключительный характер; все необъяснимое воспринимается как чудо, ибо наука так несовершенна, а в природе, да и в самом человеке так много непонятного! Скольким пастушкам до Бернадетты являлась в детских грезах святая дева! И всегда та же озаренная светом женщина, та же тайна, тот же забивший вдруг источник, та же миссия, чудеса, которые должны пробудить религиозное чувство в людских толпах. И всегда это видение является нищему ребенку, как некий идеальный образ, отвечающий традиционному представлению прихожанина о красоте, кротости и добродетели, всегда тот же наивный метод и та же цель — избавление народов от неверия, постройка церквей, процессия верующих! Все речи, нисходившие с небес, похожи были друг на друга — призывы к покаянию, обещание божественной милости; в данном случае новым было только необычайное утверждение: «Я — непорочное зачатие»; оно являлось как бы признанием самою святой девой догмата, провозглашенного с амвона в Риме за три года перед тем. Получалось, что девочка видела не непорочную деву, а непорочное зачатие, абстракцию, догмат, и естественно возникал вопрос, почему святая дева так назвала себя. Быть может, Бернадетта где-нибудь слышала и другие слова и бессознательно сохранила их в памяти. Но откуда взялось именно это выражение, подтверждавшее пока еще спорный вопрос о непорочном зачатии самой святой девы?
Эти события взбудоражили весь Лурд: народ валил валом, начались чудесные исцеления и в то же время — неизбежные преследования, содействующие торжеству новых верований. Лурдский священник, аббат Пейрамаль, человек честный, прямой и сильный духом, с полным основанием мог сказать, что не знает Бернадетты, — он еще ни разу не видел ее на уроках катехизиса. Кто же повлиял на детское сознание, кто заставил ее выучить этот урок? Правда, налицо было детство в Бартресе, первые наставления аббата Адера, беседы и религиозные обряды, прославляющие недавно провозглашенный догмат, а может быть, девочку просто натолкнула на эту мысль полученная ею в подарок медаль с изображением мадонны, — такие медали щедро распространялись среди народа… Аббат Адер, предсказавший миссию Бернадетты, сошел со сцены. О нем больше не упоминалось, хотя он первый предвосхитил, что таит в себе детская душа, попавшая в его благочестивые руки. Все неведомые силы глухой деревни пришли в движение, весь этот ограниченный, суеверный мирок заволновался и стал смущать умы, распространяя атмосферу тайны. Кто-то вспомнил, что пастух из Аржелеса, говоря о скале Масабиель, предсказал, что там произойдут великие события. Дети стали впадать в экстаз, бились в судорогах с широко раскрытыми глазами; но они видели только дьявола. Казалось, безумие охватило весь край. В Лурде, на площади Порш, какая-то старая женщина уверяла, что Бернадетта — колдунья, она будто бы видела у нее в глазу жабью лапу. Другие, тысячи паломников, набежавших отовсюду, считали ее святой и целовали ее одежду. Люди рыдали, неистовство овладевало толпой, когда девочка падала на колени перед Гротом, держа в правой руке зажженную свечу, а левой перебирая четки. Она бледнела, преображалась, хорошела. Черты ее становились утонченными, лицо приобретало выражение необычайного блаженства, глаза сияли и полуоткрытые губы шевелились, словно девочка произносила беззвучные слова. Было совершенно ясно, что у нее нет своей воли, она вся поглощена мечтою и грезит наяву; для девушки, жившей в ограниченном и своеобразном мирке, это была единственная непреложная действительность, за которую она готова была отдать последнюю каплю крови, о которой без конца рассказывала все с теми же подробностями. Бернадетта не лгала, потому что не ведала ничего иного, да и не могла, не хотела ничего иного желать.
Тут Пьер набросал пленительную картину старого Лурда, этого маленького благочестивого городка, дремавшего у подножия Пиренеев. Некогда замок, построенный на скале, на стыке семи долин Лаведана, являлся как бы ключом, открывавшим доступ в горы. Но теперь замок был разрушен и превратился в руины, встававшие у входа в замкнутое с трех сторон ущелье. Волны современной жизни разбивались у подножия этой крепости, этих высоких, покрытых снегом гор; и только если бы построили железную дорогу через Пиренеи, она могла бы оживить этот забытый уголок, вдохнуть свежую струю в застоявшуюся здесь, как болото, общественную жизнь. Итак, Лурд безмятежно, лениво дремал среди вековой тишины; узкие улицы с булыжной мостовой, темные дома, отделанные мрамором, ветхие кровли по-прежнему грудились к востоку от замка. Улица Грота, называвшаяся тогда Лесной улицей, представляла собой пустынную дорогу, по которой никто не ездил; ни один дом не стоял у самого Гава, катившего пенистые воды среди одиноких ив и высоких трав. В будни на площади Маркадаль встречались редкие прохожие, спешившие домой хозяйки, прогуливающиеся мелкие рантье, и только по воскресеньям или в ярмарочные дни можно было видеть принарядившихся обывателей и толпы скотоводов, спустившихся с отдаленных гор со своими стадами. С наступлением лечебного сезона некоторое оживление вносила в городок публика, направлявшаяся в дилижансах дважды в день принимать ванны в Котере и Баньер; дилижансы прибывали из По по отвратительной дороге, пересекали вброд Лапаку, которая часто разливалась, затем поднимались по крутой мостовой улицы Бас и следовали дальше вдоль церковной ограды, в тени высоких вязов. А какая тишина вокруг, да и в древней церкви, построенной в испанском стиле, со старинной резьбой, колоннами, алтарями, барельефами, золотыми образами и раскрашенными статуями, потемневшими от времени и озаренными светом мистических светильников! Все население приходило сюда молиться; здесь оно находило пищу для таинственных грез. Тут не было неверующих, народ наивно верил, каждая корпорация несла знамя своего святого, всякого рода братства объединяли по праздничным дням весь город в одну христианскую семью. Поэтому, подобно прелестному цветку, выросшему в драгоценном сосуде, здесь процветала исключительная чистота нравов. Молодым людям негде было кутить и развращаться, девушки росли в благоуханной атмосфере красоты и невинности, на глазах у святой девы, башни из слоновой кости, престола премудрости.