Страница 4 из 14
Зрители, задержавшиеся было в дверях, чтобы послушать скандал, при грозных словах «мандат» и «реквизировать» сразу улетучились.
— Если мандат, тогда — пожалуйста, — потерянно сказал иллюзионщик и стал свинчивать свою механику. — Но уверяю вас, я тоже, в меру своих сил, сеял разумное, доброе и вообще…
— Вам помочь? — неловко спросил Искремас. Ему уже стало жалко побежденного.
Но иллюзионщик испуганно замотал головой, вывел на улицу свой дамский велосипед, взгромоздил на горб аппарат, динамо, шарманку и поехал, вихляя, с базарной площади.
Искремас окинул антрепризу господина Пащенко хозяйским взглядом.
— Крыся! — сказал он и обнял девчушку за худенькие плечи. — Я видел, ты плакала, когда смотрела на экран. Но ведь это была дрянь, подделка… И вообще белиберда!.. А я открою для тебя дверь в настоящее искусство. В новый, удивительный мир!
На оглоблях брички сушились рубахи и подштанники Искремаса. Выплеснув мыльную воду, Крыся прислонила корыто к стенке, взяла топор и принялась щепить полешко — на растопку.
Искремас беседовал в халупе с маляром — тем самым, что красил яблоки. Артист был в свежей белой сорочке и по-домашнему босиком.
— Сейчас, когда нету керосина, соли, спичек — когда вообще ничего нет, кроме сыпного тифа, — говорил Искремас, перегнувшись через стол к гостю, — обыватель испугался революции, попятился… А я, как и в первый день, скажу ей: да святится имя твое!
Маляр слушал, застенчиво улыбаясь, а странные его глаза глядели и на Искремаса и куда-то еще.
— Она дала мне внутреннюю свободу. То искусство, о котором я мечтал всю жизнь, стало теперь возможным… Даже необходимым!
Вошла Крыся, села в уголку и стала штопать носок артиста.
— Я выведу театр на простор площадей. Уличные толпы будут моими статистами, а может быть, и моими героями! Традиционный театр — лавка старьевщика… Весь этот хлам не нужен революции!
— За царем лучше було, — отозвалась Крыся из своего угла.
— Что ты мелешь, дура? — подскочил на месте Искремас. — Кто тебя научил?
— Хозяева говорили.
Искремас успокоился.
— А, хозяева… Что ж, по-своему они правы. Им, хозяевам, при царе действительно жилось лучше. А теперь нам живется лучше, потому что теперь мы хозяева… Кстати, у нас гость. Почему ты его не угощаешь?
— Нема ничого, — с вызовом сказала Крыся.
— Как это — нема? А картошка! Я видел, ты чистила.
— Нема никакой картопли.
— Здравствуйте! Он же сам нам принес. Целый мешок!
Маляр сидел и миролюбиво улыбался.
Искремас вскочил из-за стола и полез смотреть в печку. При этом он говорил гостю:
— Поразительное существо! Упрямая, злая и глупа, как морская свинка. Представляете, она даже не может запомнить, как меня зовут! Ну-ка отвечай — как меня зовут?
— Якиман, — неуверенно сказала Крыся.
— Искремас! Искремас!.. А вот и картошка. Зачем же ты лгала?
— А всех кормить, так сами с голоду подохнем.
— Замолчи! — Он поставил перед маляром дымящийся чугунок. — Вот. Прошу вас… И ты, Крыся, поешь.
Сам Искремас есть не стал. Он вообще ел очень редко; всегда находились какие-нибудь более важные дела. Сейчас, например, комкая в пальцах подбородок, он наблюдал за Крысей:
— Глядите на эту личинку, — сказал он маляру. — Ведь я из нее сделаю актрису. Хорошую актрису… Потому что, как сказал бы френолог, у нее есть шишка искусства!.. Есть, есть. — Он повернулся к маляру. — Да, так вот… Этот ваш городок — пустыня, которая ждет дождя. И мой спектакль будет таким дождем. Ливнем! Я поставлю нечто вроде мистерии о Жанне д’Арк…
Маляр робко кашлянул. Вообще-то, он был прекрасный собеседник — то есть ничего не говорил, а только слушал. Но тут и он не выдержал.
— Не пойдут, — сказал он грустно.
Искремас ужасно огорчился — у него даже губы задрожали. Он побарабанил пальцами по столу, тряхнул головой, отгоняя сомнения, и сказал наконец:
— А я вам говорю, пойдут! Валом повалят!
По улицам местечка двигалась необычная процессия. Шестеро мальчишек волокли за оглобли бричку Искремаса. На бричке был воздвигнут черный деревянный крест, а к этому кресту была привязана Крыся — в дерюжном балахоне и с распущенными волосами.
За повозкой шли мальчишки поменьше, в черных рясах с капюшонами, с факелами в руках.
Возглавлял процессию Искремас, в белой сутане с нашитыми черными крестами. Размахивая горящим факелом, он выкликал:
— Добрые горожане! Идите за мной!.. Мы будем сжигать самозванку и колдунью… Она виновна в том, что она умнее нас и смелее нас, честнее нас! На костер ее за это, на костер! Погреемся у веселого огня, добрые горожане!
К тому моменту, когда бричка выехала на базарную площадь, за нею уже тянулась большая толпа.
— Религию позволили? — спрашивали друг у друга любопытные.
— Ага… А вон тот, горластый, — это новый батюшка.
— Пип?
— Який, к бису, пип! То комэдия.
— Ничего не комедия. Ворожейку споймали, зараз палить будут!..
У дверей антрепризы переминался с ноги на ногу маляр, в берете с пером и с алебардой. Алебарду он держал, как маховую кисть.
Крысю вместе с крестом сняли с повозки и внесли в театр. Давя друг друга, зрители ринулись следом.
Рукописная табличка «Председатель ревкома» была прибита к стенке большим гвоздем. На этом же гвозде висел маузер в деревянной кобуре.
Стены ревкома были расписаны агитфресками: мужики попирали толстобрюхих мироедов, рабочие ковали мечи.
(История сохранила нам рассказы о красочных уличных шествиях двадцатых годов в Витебске, разрисованном революционными художниками. Поверим же тому, что на стенах уездного ревкома теснились фигуры, какие, наверное, нарисовал бы Питер Брейгель Мужицкий, живи он в двадцатые годы двадцатого века.)
Посреди комнаты на табуретке сидел посетитель и уныло разглядывал расписные стены.
А председатель, молодой и степенный, втолковывал ему:
— Гражданин Щапов, эта банда у нас, как бельмо на глазу, или, понятней сказать, как чирей на заднем месте. И вы обязаны нам помочь!
— Но я же ни сном ни духом!..
— Как бывший буржуй, — продолжал председатель, не слушая, — вы свободно можете знать, где они ховаются, кто их вожак…
— И как здоровье персидского шаха, — желчно добавил Щапов.
— Шо вы этим хочете сказать?
— А то, что я про банду ничего не знаю и знать не хочу!.. Не верите — расстреляйте меня! — Он рванул на груди ветхую манишку. — И жену стреляйте! И детей!
Председатель досадливо поморщился:
— Это вы предлагаете большую глупость. Зачем же нам стрелять ваших деток? Идите себе.
Поклонившись, Щапов пошел к дверям.
Ревкомовский писарь, который все это время скрипел пером, не поднимая головы, теперь встал. Был он не старше председателя, чернобров и смугл лицом. Одернув гимнастерку, он вышел из-за стола и загородил дорогу бывшему буржую.
— Не торопись, — сказал он негромко. — Это тебе был официальный допрос. А теперь давай говорить по душам. Отвечай, буржуйская морда, где банда? Кто у них атаман?
Он защемил между пальцами мясистый нос Щапова и крутанул.
— Охрим! — сердито закричал председатель. — Опять? А ну, брось!
Писарь отпустил буржуйский нос. Щапов пулей выскочил за дверь. И сразу же в комнату просунулась взволнованная физиономия иллюзионщика.
— Товарищи! Разрешите обратиться!
— Почекайте трохи, — недовольно сказал председатель, и дверь закрылась. А предревкома снова повернулся к Охриму: — Шо ты за мучитель? — покачал он головой. — Это же стыд! Это позор!
— А это не стыд, что мы ту клятую банду ловим, ловим за хвост, а ухватить не можем?!
Дверь опять отворилась. На пороге топтался иллюзионщик.
— Товарищи! Разрешите все-таки обратиться!
— Ну, шо там у вас? — вздохнул председатель.
— Товарищи, пожар! Горит театр, товарищи!
Когда председатель, Охрим и запыхавшийся иллюзионщик прибежали на базарную площадь, над театром клубился сизый дым, а очумелые зрители спасались от огня через окна и двери.