Красная площадь

Начдив даже не обернулся, поглядеть на него. К столу подошел молодой военный.

— Офицерский полк туда идет! — сказал он весело, нагнулся над картой и прибавил к четырем колчаковским флажкам пятый.

Возле моста шел свирепый бой. Белые батареи палили издалека по бронепоезду. Он отстреливался своими четырьмя орудиями.

Три колчаковских броневика с черепами и костями на боках (эмблема Бессмертного офицерского полка) пытались подобраться к нашим окопам. Их встречал пулеметный огонь, ручные фанаты.

Комиссар и матрос торопливо разговаривали у подножки Володиного вагона.

— Как у тебя со снарядами? — спрашивал Амелин.

— Фугасок хватит, а шрапнель кончается… Ты лучше скажи — почему подкреплений нет? Ну чего они тянут?.. Твоему Кутасову за это голову сорвать!..

Теперь на кутасовской карте флажки тесной толпой обступили наш бронепоезд.

— Николай Павлович, не пора начинать? — обеспокоенно спросил кто-то из командиров. Начдив покачал головой:

— Подождем… Они еще долго будут держаться. Я этот полк знаю.

Молодой военный оторвался от телефона и с удовольствием доложил:

— Товарищ начдив! Беляки туда артбригаду двинули. Все четыре дивизиона!

— Это хорошо, мрачно сказал Кутасов. — Это отлично.

Окопы Беспощадного пролетарского полка стали похожи на незасыпанные могилы — убитых было куда больше, чем живых.

Лежал, уткнувшись смятой бородой в мешок с песком, комполка Камышов, рядом смотрел в небо мертвыми глазами тщедушный боец Шамарин.

Молчали покореженные пулеметы. Дым и пыль черным туманом висели над землей. Колчаковские пушки, осмелев, били по бронепоезду прямой наводкой.

В командирском отсеке сидели Володя и Амелин. Стальные стены дрожали, гудели от ударов: сыпались на пол зеленые чешуйки краски.

— Второе орудие заклинило, — сказал Володя и бросил телефонную трубку.

— У меня людей осталось не больше сотни. — Амелин тяжело двигал запекшимися губами. — Я их переброшу к тебе в бронепоезд.

— Есть, — согласился Володя. Комиссар встал и пошел из отсека.

— А я ведь понял, — вдруг сказал в затылок ему матрос. — Не придут подкрепления. И не должны были прийти… Так или не так?

Амелин обернулся, посмотрел в требующие ответа Володины глаза и кивнул.

— Ну, Кутасов… Ну, волкодав, — протянул матрос с неприязненным уважением. — Хитромудрый Кутасов. Сейчас наступает где-нибудь, чешет их в хвост и гриву… А все-таки обидно. Мог бы честно сказать… Да нет, не мог. Вот тебе круговорот жизни и войны.

— Я пойду, — угрюмо сказал Амелин. Но матрос попросил непривычно мягко:

— Обожди, Амелин… Скажи, ты ведь с самого начала знал эту процедуру?

Комиссар не ответил.

— Знал и поэтому поехал с нами?

— Я пойду, — повторил Амелин.

Он прошел по коридорчику, спрыгнул с подножки вагона, и тут, будто нарочно дожидалось его, ударило рядом желтое пламя взрыва. Комиссар повалился на землю.

Эстонец Уно и Володя подбежали к нему почти одновременно.

— Кровь нет… Сердце бьет, — сказал Уно, ощупывая Амелина. — Контузия.

Матрос скрипнул зубами.

— Эх, в Бога, в душу, в трех святителей… Уно! Бери дрезину, вези его к нашим. Как хочешь — но спаси!.. Такой человек обязан жить!

Кутасов отвернулся от карты.

— Пора. Едем.

Он пошел к двери, а за ним его молодой адъютант и двое штабных.

У крыльца их ждали кони. Начдив привычно махнул в седло и тронул поводья.

Дрезина торопилась к мосту. Шум боя остался позади. Уно и Карпушонок отчаянно — как помпу на пожаре — качали рычаг В ногах у них, поперек железной тележки, лежал контуженный, ничего не чувствующий Амелин.

А сзади дрезину нагоняли шибкой рысью трое кавалеристов. Над лошадиными гривами крутились, взблескивали шашки.

Уно оглянулся раз, другой. Потом выпустил рукоятку рычага и осторожно пересел лицом к кавалеристам. Раскинув ноги циркулем, с потухшей трубочкой в зубах, он поднял свою винтовку-драгуночку и выстрелил три раза.

Двое всадников вылетели из седел, а третий повернулся и, петляя, поскакал назад. Эстонец достал его четвертым выстрелом.

…Уно и Карпушонок согласно качали рычаг. Дрезина уже въезжала на мост. Карпушонок поднял голову и увидел над собой колчаковский аэроплан. Летчик заходил на цель. Под брюхом «ньюпора», будто вымя у козы, болтались две бомбы.

— Ён за нами! — с испугом и злобой крикнул Карпушонок.

— Хуже, — ответил эстонец. — Он будет разбивать мост. Жми скорей!

Летчик уронил бомбы точно на полотно моста.

К этому времени дрезина уже почти добежала до нашего берега. Но бомбы разломили мост пополам, и та половина его, на которой была дрезина, накренилась, пошла вниз, повисла над водой отлогим скатом.

Дрезина попятилась назад по этому скату медленномедленно. Карпушонок и Уно изо всех сил налегли на рычаг, пытаясь погнать ее вперед. Капли пота, крупные, как горох, катились по их лицам.

А комиссар лежал по-прежнему спокойно, ничего не зная, ничего не боясь.

Из уважения к усилиям людей дрезина секунду постояла на месте, но потом все-таки заскользила вниз, набирая скорость, словно салазки с ледяной горки. Она доехала до зазубренного обрыва и рухнула в воду с десятиаршинной высоты…

А бронепоезд продолжал воевать. Искалеченный, с заклиненными башнями, полуслепой — он все равно поливал врага огнем.

Два колчаковских броневика чернели в поле грудами обгорелого железа. Третий носился с пулеметным лаем вдоль бронепоезда, не решаясь приблизиться к раненому, но еще опасному зверю.

Матрос Володя стоял в тесной башенке и бил по этому броневику из пулемета. Он сосредоточенно садил очередь за очередью. И когда бронеавтомобиль вдруг скособочился, закрутился на месте, закопченное Володино лицо осветила короткая улыбка.

Но у колчаковцев имелось в запасе еще одно средство, чтобы одолеть упрямый бронепоезд. С белой стороны по рельсам выбежал на «Варяга» товарный паровоз. Когда между ними осталось саженей двести, колчаковский машинист вылез на подножку, прыгнул, перекрестившись, и кубарем покатился по земле.

С пугающим протяжным воем — гудок специально был закреплен намертво — локомотив врезался в бронепоезд. Взорвались паровозные котлы, в небо ударили два белых столба пара. Полезли друг на друга вагоны, гондолы — и все, что могло гореть, забушевало пламенем.

Матроса Володю зажало в башне погнувшейся бронеплитой. Он попробовал выбраться, но только застонал от боли: ноги его крепко стиснул железный капкан.

Володя потянулся к пулемету — и не смог, не достал рукояток всего на вершок…

Молчали орудия «Варяга». Горела черным пламенем масляная краска на броне. Со всех сторон сбегались к пожарищу осмелевшие колчаковцы.

Так погиб матрос Володя и с ним весь экипаж «Красного Варяга».

На высоком лесистом берегу — там, где три дня назад начдив с комиссаром вели разговор о наступлении, — теперь съехались пять конных: Кутасов на своем Мячике и еще четыре командира.

Рядом, прямо на земле, сидели связисты с полевыми телефонами. Никто не говорил ни слова, и кругом все было тихо. Тихо текла река, беззвучно стригли воздух ласточки-береговушки.

И вдруг началось.

Затрещали заранее подрубленные деревья, повалились ничком, и стали видны спрятанные за ними трехдюймовки. Ударил первый залп, из пулеметных гнезд открыли огонь через реку «максимы», «льюисы», «кольты». Весь наш берег ожил, сплошь покрылся фигурками в буденовках и серых шинелях.

Бойцы выкатывали из рощи широкие плоскодонные лодки-шитики, спускали их по жердям-покатям к воде и сами на ходу кувыркались через борта в эти лодки.

Делая стая плоскодонок поплыла от нашего берега к чужому. Появились и катера, до поры таившиеся под бурозелеными маскировочными сетями. Конвоируя десант, они били по колчаковцам из палубных пулеметов.