Страница 80 из 104
Он сонно прикрывает глаза. Тоненький дымок папиросы струится вверх и повисает в воздухе, изогнувшись вопросительным знаком. Полковник верит в приметы...
— Сидя в Синьцзине, многого не узнаешь. Нужно ехать в Харбин. Непременно и как можно скорее нужно ехать в Харбин, — вслух размышляет Унагами.
И тут же звонит телефон.
«Уссурийский тигр» прижал к уху телефонную трубку.
— Господин полковник, соединяю с отделом по борьбе с партизанским движением, — доложил дежурный телефонист.
Чуть погодя Унагами услышал в трубке голос майора Замуры:
— Рад уведомить вас, господин полковник: в деревне Тяндзы местными жандармами задержан подозрительный субъект, китаец по национальности. Начальник комендатуры полагает, что это один из диверсантов. Мною отдано распоряжение, чтобы подозреваемого немедленно препроводили в синьцзинскую тюрьму.
В глазах полковника блеснули озорные огоньки.
— В харбинскую, майор, — поправил он своего собеседника. — Измените свое распоряжение. Подозреваемого нужно доставить в Харбин
— Я вас понял! — тотчас же отозвался майор Замура, однако по его голосу нетрудно было догадаться, что он ровным счетом ничего не уяснил.
Допрос вели двое японцев в штатском и китаец-переводчик в форме унтер-офицера маньчжурской жандармерии.
Шэн Чжи, примирившийся с мыслями о пытках, через которые он неминуемо должен будет пройти, окончательно решил про себя: «Нужно твердо держаться единственно возможной линии обороны: терпеть и ни в чем не сознаваться, терпеть и все отрицать».
— Кто ты такой?
— Меня зовут Фу Чин.
— Что тебя привело в Тяндзы?
— Был на заработках в Корее. На вокзале, в Ванцине, украли документы и деньги. Пришлось отправиться пешком. Дорога в Муданьцзян проходит через Тяндзы — вот я там и оказался.
— Почему бежал от представителей власти, когда они тебя задержали?
— Испугался.
— Почему прятался под мостками?
— Даже заяц и тот, говорят, от страха на дерево забирается, а я от страха нырнул в пруд.
— Что тебе известно о диверсионном акте на железнодорожной линии Ванцин — Тумынь?
— Ничего не слыхал ни о какой диверсии. Я Фу Чин, был на заработках в Корее...
— Ты и твои сообщники вывели из строя бронепоезд?
— Про бронепоезд мне ничего не известно, и сообщников у меня нет. Я Фу Чин. На вокзале, в Ванцине, меня обокрали. Мне не на что было купить билет на поезд, и я отправился в Муданьцзян пешком...
Наконец высокий худощавый японец с желтоватыми глазами и почти европейским лицом потерял терпение. Оскалив зубы, глядя на Шэна ненавидящими глазами, он принялся что-то громко кричать — отрывисто и угрожающе.
Шэн бесстрастно смотрел на него и молчал.
Накричавшись, японец умолк. После вытащил из кармана светло-серых, тщательно отутюженных брюк желтый портсигар с голубым драконом на крышке, извлек из него сигарету с длинным мундштуком и вполголоса отдал переводчику какой-то приказ.
— Бедный Фу, жалко мне тебя! — с притворным состраданием обратился к Шэну переводчик. — Сейчас тобой займутся специалисты, которые и не таких, как ты, приводили в память!
Грустно покачивая головой, переводчик нажал на кнопку звонка. Дверь распахнулась, и вошли двое в синих куртках с рукавами, закатанными по локти.
Они начали с выламывания пальцев при помощи безобидной с виду бамбуковой палочки толщиной в карандаш. Именно с виду! Через минуту Шэн ощутил пронизывающую боль, от которой у него зарябило в глазах. Мучительную пытку истязатели повторили несколько раз. Но Шэн упорно держался.
Тогда «специалисты» пустили в ход уже не палочку, а палку. Ударами кулаков Шэна свалили на пол. Потом один из них навалился Шэну на ноги, а второй принялся бамбуковой палкой бить Шэна по лодыжкам. Боль была нестерпимой. Шэн, как ни силился сдержаться, не мог превозмочь ее, и при каждом ударе с губ его срывался стон. Когда и эта пытка не привела к желательным для японцев результатам, палачи поставили Шэна лицом к стене, приказали слегка согнуть ноги в коленях, а потом, забив шею в деревянную колодку, за кисти рук приковали пленника к стене. Сзади и с обоих боков тело Шэна подперли копьями с острыми наконечниками, под пятки подсунули планку, густо утыканную гвоздями.
Недолго, всего несколько минут, простоял он на полусогнутых ногах, а колени уже разламывались от режущей боли. Не помнил, сколько времени это продолжалось, только знал, что боль дошла до тех пределов, когда смерть кажется избавлением. Он начал впадать в беспамятство, мышцы словно парализовало, стало трудно дышать, в ушах шумело, перед глазами плавали мерцающие пятна. Чуть шевельнешься, в тело — на спине и под мышками — вонзаются наконечники копий. Опустишь ступни — пятки натыкаются на острые гвозди...
Очнулся Шэн в камере, лежа на холодном кирпичном полу, чувствуя ноющую боль во всех местах, где его тело было подперто копьями. Жгуче болели пятки, исколотые гвоздями.
Шэн попытался перевернуться на спину, и в тот же миг все его существо пронзила такая мучительная боль, что он вновь потерял сознание.
АВГУСТ 1938 ГОДА
Улицы Харбина тонули в солнечном мареве. Слепя глаза, неподвижной ртутной течью сияла Сунгари. «Совсем как чешуя дракона», — подумалось полковнику Унагами.
Впрочем, на человека военного сейчас он походил мало. Светло-серый костюм, брусничного цвета галстук на бело-розовом фоне зефировой полупрозрачной сорочки, остроносые туфли с подошвами из белого каучука. Ну разве может прийти хоть кому-либо в голову, что это не вояжирующий по Маньчжоу-Го богатый турист с Японских островов, а крупный чин из штаба Квантунской армии, расквартированной на маньчжурской земле надолго, если не навсегда?
И уж конечно же, никто из встречных не заподозрит, что этот сухопарый пожилой господин с интеллигентным лицом возвращается не из музея восточных древностей, а из учреждения иного рода — харбинской тюрьмы, где «талантливые» умельцы демонстрировали перед ним виртуозные диковинки одного из древнейших прикладных искусств Китая — искусства пыток.
Двигаясь по теневой стороне улицы, выложенной плитами, Унагами думал о том, что все отношения японцев к Китаю построены на совершенно ложном убеждении, а именно: на кажущемся миролюбии китайцев и на будто бы национальном свойстве китайского народа — врожденной трусости.
«А на самом деле? — размышлял на ходу Унагами. — На самом деле то, что мы считали миролюбием, всего лишь инертность. А трусость?..»
«Нет, если китаец убегает с поля боя, победителю не стоит обольщаться, — глядя на носки своих туфель, нахмурился полковник. — Это вовсе не потому, что китайский солдат дрожит за свою жизнь».
Кто-кто, а уж он-то по роду своей службы хорошо знал, с каким поразительным самообладанием принимают китайцы самую жестокую, самую лютую смерть.
Но как же так: одни бесстрашно принимают смерть, другие разбегаются, не приняв боя? Как прикажете все это понимать? А понимать нужно так: корень зла не в малодушии китайского солдата, а в небоеспособности гоминьдановских войск с их невежественным офицерским составом и бездарными генералами. Сплошь и рядом командные чины еще до начала сражения оставляют свои посты, и воинские подразделения, как овцы без пастухов, никем не направляемые, не знающие цели боя и видящие лишь заразительный пример своих начальников, тоже снимаются с позиций и, бросая знамена, оружие, боеприпасы, разбегаются кто куда.
И в то же время нет врага страшнее, чем китаец, который знает, ради чего он взял в руки оружие и как именно его применить.
На ходу хорошо думается. Однако думай не думай, но пока что ни на шаг не продвинулось вперед дело, вынудившее полковника расстаться на время с мундиром и служебным кабинетом.
Впрочем, он достаточно пожил на свете и на своем веку не раз убеждался, что поспешность к успеху не приводит. А если поспешности сопутствует нетерпеливость, то и подавно нечего рассчитывать на удачу.