Страница 3 из 126
Единственное, чего рыбаки так и не узнали, — незнакомец был искалечен не только физически. Он потерял память.
Доктор тяжело поднялся со стула и направился к окну, выходящему на бухту. Он опустил жалюзи, зажмурившись от яркого солнца, потом раздвинул пластинки, чтобы посмотреть, что делается на улице и что это там громыхает. Запряженная одной кобылой повозка: рыбацкое семейство отправилось на воскресную прогулку. Где еще, черт побери, увидишь такое зрелище? И тут он вспомнил экипажи с холеными упряжными, катающие туристов по аллеям лондонского Риджент-парка в летние месяцы; он вслух засмеялся сравнению. Но смех быстро затих, на смену ему пришло нечто, немыслимое еще три недели назад. Он оставил всякую надежду вновь увидеть Англию. Быть может, теперь это удастся изменить. С помощью безвестного пациента.
Если прогнозы его оправдаются, раненый придет в себя со дня на день, в любую минуту. Раны ног, живота и грудной клетки были очень глубокими и тяжелыми, возможно, смертельными, если бы пули не засели там, куда первоначально попали, и если бы морская вода не прижгла и не продезинфицировала их. Теперь операция стала куда менее опасной, ткани были обработаны, простерилизованы, готовы к немедленному хирургическому вмешательству. Самой страшной оказалась черепная травма — были не только повреждены внешние покровы, обнаружились кровоизлияния в области зрительных бугров и гиппокампа; если бы пуля прошла миллиметрами ниже или выше, попади она чуть левее, функции мозга прекратились бы, но жизненно важные центры остались невредимы, и доктор Уошберн решился. В течение тридцати шести часов он не брал в рот ни капли спиртного, в нечеловеческих количествах поглощал крахмал и запивал его огромным количеством воды. А затем принялся за самую тонкую операцию с тех пор, как его выставили из лондонской больницы. Миллиметр за миллиметром он очищал фиброзные ткани, накладывал швы, зная, что малейшая ошибка иглы или зажима может стоить пациенту жизни.
Он не хотел, чтобы незнакомец умер, по тысяче причин. Но особенно важной была одна.
Когда все закончилось и жизненные показания остались стабильными, доктор Джеффри Уошберн вернулся к своему химическому и психологическому продолжению, к своей бутылке. Он напился и не стал выводить себя из этого состояния, но он не переступил черту. Он все время четко осознавал, где он и что собирается делать. Явный прогресс.
Теперь в любой день, в любой час незнакомец может очнуться от забытья: взгляд станет осмысленным, невнятное бормотание оживит застывшие губы.
В любую минуту.
Первыми пришли слова. Их поднял в воздух раннеутренний ветерок с моря, освеживший комнату.
— Кто здесь? Кто в комнате?
Уошберн сел на кровати, осторожно спустил ноги на пол и встал. Чрезвычайно важно сейчас не производить лишнего шума, любой звук или неосторожное движение может напугать незнакомца, повлечет за собой психологическую регрессию. Следующие несколько минут надо провести так же тонко, как и те хирургические манипуляции, которые он уже выполнил; врач в нем был готов.
— Ваш друг, — сказал он тихо.
— Друг?
— Вы говорите по-английски! Я так и думал. Американец или канадец, да? Во всяком случае, зубы вы лечили не в Англии и не в Париже. Как вы себя чувствуете?
— Не очень…
— Придется некоторое время потерпеть. Вам нужно опорожнить кишечник?
— Что?
— Сходить на горшок, старина. Затем здесь и стоит эта посудина. Слева от вас, белая. Конечно, когда мы успеваем вовремя.
— Простите.
— Не извиняйтесь. Совершенно нормальная функция. Я врач, ваш врач. Мое имя — Джеффри Уошберн. А ваше как?
— Что?
— Я говорю, как вас зовут?
Незнакомец повернул голову и уставился на белую стену, исчерченную солнечными лучами. Затем снова обернулся, голубые глаза остановились на докторе.
— Не знаю.
— Господи!
— Сколько можно повторять, это потребует массы времени! И чем дольше вы будете сопротивляться, чем больше себя мучить, тем хуже.
— Вы пьяны.
— Как обычно. Это к делу не относится. Если вы будете слушать, я смогу вам кое-что подсказать.
— Я вас слушаю.
— Нет, не слушаете. Вы прячетесь в свой кокон. Еще раз прошу, выслушайте меня.
— Я слушаю.
— Вы пребывали в коме достаточно долго и во время забытья говорили, вернее бредили, на трех языках — английском, французском и еще каком-то чертовом гнусавом наречии, скорее всего — восточном. Следовательно, вы — полиглот, а значит, в любой части света — как у себя дома. Какой язык для вас наиболее удобен, естествен?
— Наверное, английский…
— Так, это мы выяснили. А какой неудобен?
— Понятия не имею.
— У вас не раскосые глаза. Вероятно, тот восточный.
— Похоже на правду.
— Тогда возникает вопрос: почему вы говорите на нем? Откуда знаете? Постарайтесь вспомнить. Попробуйте на ассоциациях. Я записал несколько слов. Вслушайтесь в них. Воспроизвожу как услышал, фонетически. Ма-ква, там-куан, ки-сах. Ну-ка первое, что пришло на ум?
— Ничего.
— Отличный результат.
— Какого черта вы от меня хотите?
— Чего-то. Чего-нибудь.
— Вы пьяны.
— Это мы уже обсудили. И вынесли постановление. Кроме того, я спас вашу чертову жизнь. Пьян я или не пьян, я — врач. И когда-то очень хороший.
— А что случилось?
— Пациент задает вопросы?
— Почему бы и нет?
Уошберн помолчал, глядя в окно на залив.
— Я был пьян. Утверждали, что я погубил двух пациентов на операционном столе, потому что был пьян. Один еще сошел бы мне с рук. Два уже нет. Закономерность они видят 16 очень быстро, храни их Господь. Никогда не доверяйте нож такому человеку, как я, и прикройте это благопристойностью.
— Это было необходимо?
— Что именно?
— Напиваться.
— Да, черт побери! — тихо сказал Уошберн, поворачиваясь от окна. — Было и есть. А пациенту не пристало судить врача.
— Простите.
— И еще эта ваша дурацкая привычка все время извиняться. Это напыщенно и совсем не натурально. Никогда не поверю, что вы по натуре человек уступчивый.
— В таком случае, вы знаете обо мне нечто, о чем я понятия не имею.
— Совершенно верно. О вас я знаю предостаточно. Но почти все это лишено какого бы то ни было смысла.
Больной выпрямился в кресле, расстегнутая рубашка распахнулась, обнажая бинты на груди и животе. Сложил перед собой руки, так что проступили вены на худых мускулистых предплечьях, спросил:
— Вы имеете в виду что-то, о чем еще не шла речь?
— Да.
— То, что я говорил в коме?
— Да нет. Ваш бред мы уже обсудили. Языки; основательное знание географии — города, о которых я ничего или почти ничего не знаю; то, что вы упорно не называли никаких имен, вы хотели их назвать, но все же не назвали; ваша склонность к противоборству: атаки, отступления, засады, погони — всегда яростные и неистовые. Мне даже приходилось привязывать вас, что поделаешь, раны еще не затянулись. С, этим мы покончили. Есть еще кое-что.
— Что вы имеете в виду? Что еще? Почему вы мне раньше не говорили?
— Потому что речь о вашем теле. О внешней оболочке, так сказать. Не уверен, что вы готовы принять и переварить новую информацию.
Незнакомец откинулся на спинку кресла, раздраженно нахмурившись:
— А об этом не пристало судить врачу. Я готов. В чем дело?
— Хорошо, тогда начнем с внешности. К примеру, ваше лицо.
— А что с ним?
— Вы родились с другим лицом.
— То есть как?
— Под увеличительным стеклом всегда заметны мелкие шрамы на коже — следы хирургического вмешательства. Вас переделали, старина.
— Переделали?
— У вас крутой подбородок, берусь утверждать, что на нем была ямочка. Ее убрали. В верхней части левой скулы — у вас высокие скулы, вероятно, славянские предки несколько поколений назад — микроскопические следы хирургического рубца. Осмелюсь предположить, что была удалена родинка. У вас английский нос, когда-то чуть более выступающий, чем теперь. Его слегка утоньшили. Ваши очень резкие черты смягчили, характер скрыли. Понимаете меня?