Раяд

XXI

Костя стоял у замызганного столика летнего кафе на Фрунзенской набережной и пил пиво. Выбраться из района в центр Москвы его вынудил Разбирин, который не доверял никаким мобильным связям и всему предпочитал живое общение. Докладывать особо нечего, но Лена была в школе, и Костя решил, что вырваться на час в центр не помешает. Надо было постараться взглянуть на все, что произошло за последние несколько дней, отстраненно, извне, со стороны. А это лучше удается, когда ты выбираешься из гущи событий в самом буквальном смысле. Пиво он не любил, но это кафе было их с Разбириным условленным, а точнее давно облюбованным местом, где кроме пива ничего никогда не продавалось.

Отхлебывая мелкими глотками из бокала горькую жидкость, Костя пытался понять, можно ли за что-то зацепиться в этом скользком деле. Точнее, зацепиться-то можно было за все и вся – вопрос только в том, как скоро эта нить оборвется, никуда не приведя в конечном счете. В том, что все так или иначе связаны, Костя не сомневался. Но связь пока вырисовывалась абстрактная. Допустим, Геныч имеет какие-то дела с Гремлиным. Допустим, Хлыстов юлит, а на самом деле знает Геныча более чем лично. Ну и что с того? И куда деть остальных жителей, которые так упорно закрывают глаза, а точнее, приветствуют все перемены, происходящие в районе. Костя почувствовал, что колеблется в выборе метода, по которому надо действовать. Это была его извечная двойственность, доставшаяся от родителей. Отцовская жилка требовала военной решительности, мамина – обдуманности и неторопливости.

Вообще Костя вырос в семье следователей. В переносном смысле, конечно. И сам он часто повторял эту шутку, имея в виду старую теорию ведения допроса с участием двух следователей: доброго и злого. Добрый следователь сочувствует обвиняемому и даже как бы осуждает несдержанного напарника, злой слепит в глаза настольной лампой и бьет. И часто именно той самой настольной лампой и часто именно в область глаз. И хотя подследственный прекрасно понимает, что оба следователя добиваются одной и той же цели, а именно признания, добрый все равно кажется ангелом, а злой чертом, то есть крайностями, выбор между которыми очевиден. Если уж каяться, то, конечно, не тому, кто норовит заехать тебе по физиономии.

Конечно, до рукоприкладства в Костиной семье дело не доходило, но отношение к себе со стороны родителей он определял именно так: добрым следователем была мама, злым – папа. К тому же это удивительно точно отражало их, так сказать, классовую принадлежность: мама – филолог и преподаватель русского языка, стало быть, мягкотелая интеллигенция, папа – профессиональный военный, значит, милитарист и консерватор. В реальности же все было сложнее. Можно даже сказать, с точностью до наоборот. По иронии судьбы, Костин отец вырос в семье советских интеллигентов, а значит, был военным в первом поколении, тогда как семья Костиной мамы сплошь состояла из военных и, стало быть, ей предстояло стать первой в роду «интеллигенткой». Вполне возможно, что именно это хитросплетение и сблизило их в свое время – каждый ощущал на себе бремя первопроходца и в какой-то степени изгоя. Это позволило им быстро найти общий язык с родителями своей половинки, которые хоть и были недовольны выбором профессии своего ребенка, зато были рады выбором личным – каждый получил по новому «правильному» родственнику.

Конечно, много позже, когда Костя уже женился на Веронике, и у них родилась Леночка, он понял, что злым следователем его папа не был. Эта невыгодная роль была ему навязана мамой, точнее, той безграничной любовью, которую она проявляла к маленькому Косте. Тем более что эта любовь, гипертрофированная, помноженная на «долгожданность» ребенка, как любая крайность, иногда приводила к катастрофическим последствиям. Отец часто мотался по командировкам, инспектируя военные объекты, и воспитание легло на плечи мамы, которая физически не успевала следить за растущим отпрыском. Костя этим пользовался и большую часть времени проводил во дворе. Когда же отец возвращался, то начинались «суровые будни». Он строго следил за Костиной дисциплиной, ходил в школу, расписывался в дневнике, отчитывал за неважные отметки и всячески поддерживал образ грозного отца. Начинались разные «Не груби матери», «Что ты себе позволяешь?», «Как ты себя ведешь?» и классическое «Вот в мое время». Последнее было особенно смешно слышать из его уст, ибо «в его время» родители с него пылинки сдували, и единственный раз, когда они решили выразить свое недовольство поведением сына (а именно, демонстративно ушли в театр), это было его решение стать военным. Дело было в восьмом классе и тогда они еще надеялись, что он одумается.

Нет, конечно, отец любил Костю не меньше мамы. Но как же часто Косте хотелось, чтоб папа выражал эту любовь как-нибудь менее коряво. Впрочем, однажды, когда Косте было четырнадцать, отец зашел к нему в комнату поздно вечером и присел на край кровати. Костя только-только начал засыпать, когда почувствовал чье-то присутствие в комнате. Он открыл глаза и в темноте различил силуэт отца, сидевшего у него в ногах. Сначала он хотел что-то спросить, но передумал. Отец ничего не говорил – просто сидел, опустив голову. Костя тоже молчал, не зная, что сказать. В такой тишине они провели минут десять. В какой-то момент Косте показалось, что отец ведет с ним бессловесный диалог, может, что-то спрашивает, может, отвечает на воображаемые вопросы. В конце этого диалога он вдруг поправил одеяло на Косте и тихо сказал: «Спи». Затем встал и вышел. Это «спи» показалось Косте таким странным и непривычным, что он еще долго не мог уснуть – отец никогда не заходил к нему в комнату перед сном, никогда не желал спокойной ночи и уж тем более не садился на кровать и не поправлял одеяло. Это было в декабре 1995 года. Больше Костя его не видел. В ту же ночь отец улетел в Чечню, где через месяц погиб. Как уже говорилось, история была туманной. Был уазик – нет уазика. Некоторые разметанные части, точнее, фрагменты машины удалось обнаружить на одной из горных дорог, но ни о каком официальном захоронении речи, конечно, идти не могло.

Возможно, именно поэтому мама не стала говорить Косте о смерти отца. Раз нет похорон, значит, можно повременить с известием, подготовить сына психологически. Но конспиратор из Костиной мамы вышел плохой. Через пару месяцев, незадолго до Костиного пятнадцатилетия, она проговорилась. Костя почему-то дико обиделся на нее, на полгода забросил школу, ушел жить к приятелю. За эти полгода успел переварить и обиду на мать, и боль от потери отца. Но вместе с душевным выздоровлением пришло внезапное и гораздо более глубинное понимание произошедшей беды.

Он вдруг понял, что лишился не просто отца, он лишился чего-то большего. Смерть отца нарушила какой-то важный природный баланс. Костины родители были, по сути, не просто связкой «добрый – злой следователь» (так они «работали» лишь тогда, когда хотели добиться от Кости признания в каком-то проступке) – они были его адвокатом и прокурором. Защитой и обвинением в одном «родительском» флаконе. Если отец начинал журить сына за лень, мать возражала: у Кости сегодня были тренировки, он устал. Отец спорил, доказывая, что тренировки – не оправдание. Если же, наоборот, мама вдруг ни с того ни с сего начинала сюсюкать, отец одергивал: и так разбаловала, второй день дома не ночует. Теперь возражала мама. Но это на бытовом уровне. В более глобальном смысле они представляли собой два мировоззрения, каждое из которых было по-своему справедливо и несправедливо одновременно. Но именно в их соединении возникала гармония. Ведь адвокат и прокурор, ловя друг друга на нестыковках и противоречиях, не просто спорят о виновности подсудимого. Они заставляют друг друга усомниться в верности своей позиции. А это уже первый шаг к истине. Ибо она рождается не в споре, как думают многие (в споре люди часто кричат, не слыша друг друга, и потому не заботятся об аргументации), она в сомнении.

Сомнение – враг однозначности, а однозначность Костя терпеть не мог. От нее он бежал, как черт от ладана.