Раяд

Один из санитаров толкнул второго, кивнув на носилки:

– Бери гамак, пошли чебурека забирать. Зачехлили его.

Они протиснулись между рядами и стали приподнимать тело мужчины, но из-за узости прохода несколько раз стукнули его головой об кресла.

– Алло, эскулапы, – поморщился, заметив это, следователь. – Вы бы его еще пинками к скорой гнать стали. Поднимите нормально. Это важная шишка.

Наконец труп был вынесен.

Между пустыми рядами осталась только небольшая темная лужица крови. В ней белыми корабликами плавали хлопья выпавшего из руки попкорна.

II

Е. ВИНОГРАДОВ – МОСКОВСКОМУ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРУ С. К. ГЕРШЕЛЬМАНУ

7 января 1908 года

Дорогой Сергей Константинович,

поелику знакомы мы не первый год, смею надеяться, подобное обращение не будет воспринято Вами как фамильярность. Вы знаете, что я не имею привычки беспокоить Вас по пустякам. Тем более понимая Вашу занятость. Впрочем, мы, историки, склонны к долгим вступлениям и философствованиям. Посему к делу.

У меня к Вам огромная просьба. Мой ученик, чрезвычайно талантливый молодой человек Александр Переверзин, собирается в ближайшее время приступить к археологическим раскопкам фактически на территории Москвы. Не утомляя Вас деталями, скажу, что в недавно найденных им летописных хрониках монаха Даниила Волжского обнаружилось мимолетное упоминание о неких раядах, предположительно славянском племени, жившем как раз на территории Москвы. Он, как и я, полагает, что это не частность, не рядовое уточнение, которое просто требуется внести в учебники по истории Древней Руси, это нечто большее. Вы лучше меня знаете, с какой бумажной волокитой ему придется столкнуться. Я Вас очень прошу. Для московских чиновников Ваше слово весит больше всех исторических доводов. Окажите моему ученику в этом нелегком начинании содействие. Как Ваше здоровье? Ваш покорный слуга, профессор Е. Виноградов

А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ

15 июля 1913 года

Горячо любимый и уважаемый Евгений Осипович, Россия объявила войну Болгарии, начался новый виток российской волокиты. Тем не менее, то, что достигнуто в результате нашей работы, трудно будет отрицать даже самым скептичным критикам – раяды существовали. Как существовали кривичи, древляне, поляне, радимичи, вятичи. Основной вопрос, конечно, в том, что это было за племя, как жило и куда исчезло. Но одно то, что их политический центр Раяд находился почти на территории Москвы, факт удивительный и несомненный. (...) Также несомненно и то, что раяды обладали письменностью. Однако пока специалисты по праславянским рунам дешифруют эти записи, пока мы сможем получить информацию, что называется, из первых рук, пройдут десятилетия. А что делать нам? Видимо, набраться терпения. Тем не менее хроники Феофана Затворника, найденные в Новгородском монастыре профессором Любашевым, продолжают преподносить сюрпризы. Одна из самых обширных его записей, известная как «Радоват'е», оказывается, совсем не есть размышления Феофана о некоем абстрактном государственном управлении. По всем приметам, эта запись целиком и полностью посвящена раядам, и только им. Более того, подлинное название этого труда совсем не «Радоват'е», а «Раядован'е», но некоторые горе-исследователи предпочли закрыть глаза на непонятную им закорючку между буквами «а» и «д». По этому поводу у меня вышел забавный спор с ассистентом профессора Кожемякина Коршуновым. Коршунов, который, как известно, быстро теряет самообладание, когда исчерпывает все аргументы, вошел в ярость столь неописуемую, что с досады швырнул в окно стул. На его беду под окнами стоял экипаж какого-то полицейского чина, кажется замдиректора департамента полиции. Стул вылетел в окно и приземлился прямо на голову несчастному извозчику, который как раз дожидался это высокопоставленное лицо. Поднялся шум. Бедного Коршунова обвинили в покушении на жизнь государственного чиновника и забрали для расследования по факту революционного терроризма. Если бы не Кожемякин и не мое свидетельствование, пришлось бы ему худо.

Надеюсь, я вас немного позабавил.

Искренне Ваш,

Александр Переверзин

III

Пол и потолок. Земля и Небо. Привычные заменители Ада и Рая. Две наглядные крайности существования человека. В потолок мы глядим редко. На пол чаще.

Человек вообще есть существо приземленное. Homo terranius, так сказать.

Он проходит по жизни, устремив взгляд вниз. Его так с детства приучили родители. «Смотри под ноги», – говорила мама и ловила за капюшон, когда человек падал, споткнувшись об какую-нибудь корягу. И была права. От земли только и ждешь, что она выкинет какую-нибудь пакость – яму, колдобину, коровью лепешку. Короче, что-то мерзкое и до боли (часто в прямом смысле) подлое. Нет, конечно, сверху тоже падают всякие пакости, типа птичьих «сюрпризов». Но это вещи малопредсказуемые. Земля же предсказуема. Надо только под ноги смотреть. Мы привязаны к земле, мы от нее зависим. Земля – это конкретика. Небо – это абстракция, бесконечная и непознаваемая. Мы знаем, что уйдем в землю, но верим, что попадем на небо. Потому что земля – это постоянное надоедливое напоминание нашей бренности, а небо – намек на возможную вечность. Земля подчеркивает бессмыслицу и копеечную простоту нашего бытия, небо дает веру в смысл и сложность. «Витать в облаках» – плохо, но «ползать по земле» унизительно. Все люди в глубине души хотят летать, как птицы, и верят, что после смерти их мечта (пусть и без привычной оболочки) осуществится и они взмоют ввысь. Андрей Болконский, например, смотрел на небо. Это стимулировало его предсмертный мыслительный процесс. Что, если б он лежал, уткнувшись носом в землю? Испачканное лицо и заляпанные глаза. Полная темень и отсутствие каких-либо мыслей. Нет, земля – это проза. Небо – поэзия. «Боже мой», – закатываем мы глаза к небу. «Тьфу ты, черт», – плюем мы на землю. Рай и ад, таким образом, обретают вполне конкретные формы. Между ними – наша жизнь. Потом человечество построило дома и создало мини-суррогаты Земли и Неба: пол и потолок. Но мы по-прежнему «возводим глаза к небу», хотя над нашими головами потолок, и по-прежнему «роем носом землю», даже если речь идет о работе в офисе, – ну не пол же носом рыть. Конечно, пол не может полностью заменить землю с ее притяжением, а потолок не может заменить небо с его манящей перспективой. Тем не менее лежать на кровати и смотреть в потолок (а иногда и поплевывать в него) – это вроде нормально, а вот лечь на живот и устремить свой взгляд за край кровати на пол – это уже странно: то ли депрессия, то ли сумасшествие...

Но именно так, лицом вниз и устремив взгляд на пол, лежал Костя. Он проснулся час назад, чувствуя себя разбитым и невыспавшимся, но заставить себя снова заснуть так и не смог. В голове была звенящая пустота, и только одна мысль каучуковым мячиком колотилась о стенки черепа – мысль о Веронике.

Самым сложным было принять ее смерть как факт.

Ее нет. Но не просто здесь и сейчас. Она не у матери, она не у подруги, она не в больнице... Ее больше нет. Вообще. Нигде. Нельзя ее увидеть. Нельзя услышать ее голос. Нельзя отослать эсэмэс с просьбой перезвонить. Ничего нельзя. Он вспомнил, что когда-то, еще до рождения Леночки, они с Вероникой сильно разругались. Она ушла ночевать к подруге, он к другу. Зачем надо было уходить обоим, если в их распоряжении была отдельная квартира и один из них прекрасно мог бы в ней остаться, он до сих пор не понимает, но на то она и молодость, чтобы совершать странные поступки. И все это время, пока они снова не помирились, он знал – она есть. Просто где-то есть. Не важно где. От одной этой мысли было хорошо. Он не был ревнив.

Костя лежал на животе, свесившись через край кровати, чувствуя, как кровь расплавленным свинцом приливает к голове и, казалось, еще немного и, следуя знаменитому закону Архимеда, вытеснит эту невыносимую мысль о Веронике. Но голова все тяжелела, а мысль нисколько не собиралась покидать насиженное место. Глядя на пол, он неожиданно вспомнил, как когда-то в детстве старший брат дал ему маленькое зеркальце и предложил приложить его к носу, чтобы, глядя в него думать, что идешь по потолку, а не по полу. Люстры вдруг превращались в торчащие из земли препятствия, дверные притолоки в барьеры, через которые надо было перешагивать, а фотографии на стенах висели вверх ногами. Он шел, воображая, что идет по потолку. Это было ни с чем не сравнимое ощущение невесомости. Но, шагая «по потолку», он не заметил оттопырившийся угол ковра на полу и, споткнувшись об него, упал. Побег в иллюзорный мир оказался болезненным – из носа брызнула кровь. С тех пор он старался не отрываться от реальности. И что в результате? Реальность ударила его куда больнее. Он бы предпочел улететь в любую иллюзию, лишь бы там была Вероника. Но не мог. Ему даже сны не снились. Может, потому что он почти не спал. Так, дремал с полузакрытыми глазами.