Страница 45 из 46
Предгубчека долго и нудно докладывал о Колыванском мятеже. Павлуновский не перебивал. Но когда председатель закончил, сказал:
– Я считаю вашей главной ошибкой, товарищи, – дублирование жандармских методов работы: не в смысле иезуитства, – этого у вас нет, но вы оторвались от масс. Царские охранники и колчаковские контрразведчики работали совершенно изолированно от народа и связь с массами у них выражалась лишь в засылке провокаторов. Такие методы в нашей работе Дзержинский, как известно, решительно осуждает. Но вы, сибиряки, совсем оторвались от широких рабочих масс. В какой-то мере ваша чрезмерная осторожность вызвана колчаковщиной, однако теперь, когда власть твердо у нас в руках и к прошлому не может быть возврата, с этой боязнью надо кончать. Чрезвычайная Комиссия – есть часть партии, а вы, коммунисты, вспомнили о партийных организациях, о рабочем классе только тогда, когда надо было непосредственно громить контрреволюцию, этих колыванских вандейцев. Лозунг дня: каждый коммунист, каждый честный, сознательный рабочий должен быть чекистом!..
Гошка Лысов, только что назначенный ответственным комиссаром Водной ЧЕКА, спросил негромко:
– А беспартийные?…
– Почему нет? – Павлуновский удивленно вскинул брови и прошелся по салону. – Вспомним о недавнем прошлом, товарищи: Октябрьскую революцию организовала партия, а делали революцию и беспартийные рабочие и крестьяне, они же били Колчака и Деникина на фронтах гражданской войны. Какой практический вывод мы должны сделать? Теснее слиться с фабрично-заводской массой, перестроить всю агентурную работу.
Гошка снова высунулся:
– Городишка-то мещанский!
– Неправда! – отозвался Павлуновский. – Депо у вас, три завода, профсоюзы: металлистов, швейников, грузчиков… Мельницы, ряд пекарен – актив рабочий хоть куда! Только надо уметь им пользоваться. Так вот: установка ВЧК для вас, товарищи, такая – кончать с жандармской методикой «обсасывания» каждого контрреволюционера. У тех для этого триста лет было, а у нас и трехсот дней нет! От длительных многомесячных агентурных разработок мы должны перейти к быстрой, массовой чистке с помощью парторганизации… Начните подготовку большой, хорошо организованной операции по изъятию антисоветского элемента. Когда и как – мы еще поговорим…
Вскоре на одном двухэтажном доме по Гудимовской улице появилась новенькая вывеска – небольшой прямоугольник толстого зеркального стекла, а на обратной стороне, на черном фоне, золотом: «Полномочное Представительство ВЧК по Сибири».
На вывеску-новинку сперва дивились и даже специальдо приходили полюбоваться, тем более что наружного караула у Представительства не было, только внутренние невидимые посты.
Павлуновский ездил на завод «Труд», на Сухарный завод, на мельницу, делал доклады на рабочих собраниях, а в депо даже специальное дежурство у рабочих установили, и был первым общественным дежурным ВЧК известный в городе большевик Яков Никифорович Ревчуков, портрет которого нынче висит в Новосибирском городском музее.
Это была одна из форм новой чекистской работы, которую привез с собой из Москвы первый полномочный представитель ВЧК по Сибири, первый уполномоченный Народного Комиссариата путей сообщения по Сибири и первый председатель Сибирской детской комиссии ВЧК, член Сибревкома Иван Петрович Павлуновский.
Пришла зима. Случилась тут одна памятная старым новониколаевским коммунистам ночка. Собрались в огромном зале Губчека. Слушали короткие страстные речи…
– Этой ночью новониколаевская парторганизация должна покончить с контрреволюцией одним ударом!
Кто это говорил?… Гошка Лысов не запомнил. Может, секретарь Губкома Ястржембский, а может быть, Емельян Ярославский. Они были очень похожи, Ястржембский и Ярославский, – оба невысокие, но крепко сбитые, оба разлохмаченные, оба в пенсне на черных шнурочках и в старомодных костюмах-тройках.
А потом каждый, у кого не было «собственного» оружия, получал наган и патроны в кабинете секретаря Губчека, веселого и добродушного латыша Ломбака, и расписывался на корешках ордеров.
Их было двести, двести коммунистов и комсомольцев.
В ту ночь каждый получил по шесть-десять ордеров на право обыска и ареста. Во дворе Губчека их ждали красноармейцы – беспартийные парни из рабочих и крестьян, но вели они себя в эту операцию как коммунисты.
Доктор Николаев запер кабинет на ключ и, сидя в шлепанцах, составлял очередную сводку в Губздравотдел о поступивших в Изопропункт и умерших тифозных. Вдруг за дверью послышался странный шумок…
Андрей Иванович тихонько поднялся с кресла, прислушался: кто-то осторожно ходил по комнатам…
Доктор дунул в ламповое стекло и, схватив свой крохотный «дамский» браунинг, метнулся к окну, да вспомнил, что Екатерина Ивановна и сторож Нефедыч вставили накануне вторые, зимние рамы. Доктор не растерялся, нажал всем телом на оконные створки – посыпались стекла, лицо и руки доктора искровянились, он зажмурился, протискиваясь сквозь торчавшие из рамы осколки, и выронил пистолет…
Вдруг чьи-то руки помогли ему снаружи.
– Ну-ну!.. Еще маленько!.. Еще чуток, ваше высокородие. Тс-с-с!.. Тише, тише!.. Сюда ступайте, сюда, тут лучше будет. А вы не обумшись даже… Сейчас посвечу. – Нефедыч окончательно поставил доктора на ноги и открыл заслонку железнодорожного фонаря.
В кромешном мраке осенней ночи вспыхнуло пятно, и где-то во дворе тоже мигнуло светлое пятнышко.
– Осторожно, вашескородие, – продолжал шептать Нефедыч. – Полно их в сосняке.
– Чекачи или военные? – тоже шепотом спросил доктор.
– Темно, пес их разберет. Много… Пойдемте тропкой ко второму бараку, пересидим там, пока они в дому шарятся, а потом – к берегу, живым манером: там у меня лодка приготовлена.
– Молодец! – похвалил доктор.
– Вечор с охоты воротился. В лодке и бердана и дробовик.
– Эх, жаль, браунинг я обронил!
– Да бог с ём, вашескородие!.. Сказываю: в лодке бердана и ружье – есть чем отбиться, коли незадача выпадет. Вот и барак… Передохнем и айда в лодку!
Доктор перешагнул через порог и… споткнулся о подножку Нефедыча, растянулся на грязном, заслеженном полу.
– Не зашиблись? Дозвольте ручки, вашескородие… – все так же ласково, но уже почему-то громко сказал Нефедыч.
Он заломил руки за спину ошеломленному доктору и мгновенно связал кисти и локти.
– Вот так лучше, вашескородие, господин доктор. Тут Екатерина Ивановна побудет с вами.
Снова открылась заслонка железнодорожного фонаря, из мрака выплыло строгое лицо Екатерины Ивановны, в руке у нее блеснула револьверная сталь. Нефедыч распахнул двери и трижды поднял и опустил фонарь.
В барак вошли. Кто-то спросил:
– Есть?
– Вон лежит, отдыхает. Окровянился малость, а так – ничего, в целости, сохранности.
– Пусть полежит до утра.
Андрей Иванович зашевелился.
В доме Дядя Вани по Кабинетской улице тихо беседовали хозяин и некий приезжий гость из Томска.
Томич информировал:
– Справочник-перечень судов Обь-Иртышского бассейна составлен, проверен и передан для печатания в типографию.
– Слава богу, хоть одно дело довели до конца! Не подсекут совдеповские?
Гость ухмыльнулся.
– Нет, не подсекут! Дело в том, что в конспирации теперь нет никакой надобности. Мы пропустили рукопись через большевистскую цензуру и тем самым заранее облегчили выполнение заказа через самих «товарищей». Мы только добавили одну графу: там, где сведения о машине, о тоннаже, рядом с новым названием парохода, баржи, лихтера – старое, а также сведения, кому принадлежало судно до национализации. Правда, пришлось предварительно в Сибопсе и в Рупводах долго протаскивать идейку, что, мол, в связи с переименованием судов произошла невероятная путаница на местах и в судовых формулярах неразбериха. Комиссар Сибопса сказал: «Быть по сему!»