Страница 25 из 46
Новые хозяева судов-перекрещенцев выменивали друг у друга краску: «Мы вам сурика, а вы нам белила… Понимаешь, „Илья Фуксман“ опять наружу выпер. Живуч, черт! Закрасить бы…»
Но белила ценились дорого, если не на вес золота, то на вес махорки. Белиловладельцы вздыхали, щурились на солнышко, отвечали неохотно: «Тут, видишь, дело такое… сурик-то у нас свой есть, а на нашем „Марксе“ тоже сызнова „Андрей Первозванный“ пробился… Душой бы рады…»
– А еслив – на махорку?
– Фунт на фунт – можно.
– Побойся бога-то!..
– Упразднили его нонче, соседушка…
– Живоглоты вы, «первозванные»!
– Да нет, просто курить охота…
Соседи ссорились, материли друг друга, но махорку тащили. Куда денешься? Не позорить же себя перед cоветской властью. После невыгодного товарообмена ожесточенно работали скребками, сдирая до белого железа ненавистные купеческие фамилии, потом любовались свежей покраской: не надул сосед, хоть и лишились курева на неделю – зато краска правильная, бела да укрывиста.
Комиссар Лысов, хлюпая дырявыми ботинками по размякшей улочке поселка, первым делом направился к каравану. Проходя вдоль землянок, заметил, что во дворах тоже курятся костры, подвешены котелки со смолой, а ребятня возится с лодками, готовя плоскодонки к половодью.
Остановился у какого-то жилья, помог сопевшему парнишке приладить к лодке цепной фалинь, обратил внимание, что цепь блестит как надраенная.
– Чистите, что ли?…
Парнишка, шмыгнув носом, ответил:
– Была нужда!.. Колчак за зиму шлифовку навел.
Оказалось, что зимой лодочные цепи употреблялись на собачьи поводки. В Яренском собак было великое множество, и через одного Полкана или Барбоса – Колчак. Так по всей Сибири велось года три-четыре: награждали хозяева адмиральской фамилией самых свирепых дворовых псов.
– А где у вас старшой народ? – спросил Лысов.
Парнишка махнул в сторону каравана:
– Мордуются. Шибко поздно приходят, – паренек обидчиво добавил: – А я тут один: и дом сторожи, и похлебку свари, и лодку справь, и на караван еду отнеси, и чтобы горячая была… Нешто это дело? Может, я тоже на караване робить хочу?… Нынче начальник анжинер из городу приехал – всем, говорил, будет паек… Конфеты, говорил, будут… лампасеи… А я тут должон сиротеть.
Гошка посочувствовал, добыл из бушлата горсть каленых семечек, переложил в карман драной кацавейки паренька.
Тот осведомился:
– А ты зачем к нам?
– Да вот – комиссаром назначили…
– Тебя?!
Собеседник внимательно осмотрел матроса – от старенькой бескозырки с выцветшей лентой до намерзшего, стоявшего колом широченного клеша, презрительно выпятил губу и брякнул:
– Брешешь! Такие комиссары не бывают.
– А какие бывают?…
Мальчишка, не ответив на вопрос, еще внимательнее оглядел щуплую фигуру Лысова и вдруг неожиданно заявил:
– Я бы тебя, такого заморыша, и на нашу баржу не взял!.. Ты, поди-ка, и грести не сможешь?… И якорь-чепь, знай, не выходишь? А он – комиссар!.. Погодь малость…
Мальчишка сбегал в нору и вернулся с куском жмыха.
– На! За семечки. И иди, куды нужно. Только прямо скажу, в контору не ходи. Не возьмут такого сдохлыша…
Лысов и вправду не пошел в контору. Остановился у парохода «Братья Плотниковы», откуда неслась громкая перебранка. Часть обшивки в борту была вынута, и в пароходном чреве двое в замасленной одежде крыли друг друга матом.
Гошка просунулся в дыру, поздоровался.
– Чего лаетесь, лягушатники?
На него яростно обрушились.
– А тебе чо?
– Какого хрена лезешь, куда не звали?!
– С разбитого корабля, клешник!
– Шпарь мимо!..
Матрос переждал спокойно. Предложил кисет. Приняли с недоумением.
– Чудило! Его лают… а он – с табачком.
Однако закурили. Старший ругатель, человек уже пожилой, сделав несколько затяжек, отмяк. Спросил:
– На наш пароход, что ли?
– Да нет… Просто послушал, вижу – неполадки.
– Неполадки! – буркнул второй, помоложе. – Воргтингтон, пес его задави, вишь, не поддается… Может, ты петришь?… Матрос ить…
– Петрю, – сбросив заплечный мешок на доски, Гошка нырнул в дыру…
Через два часа все трое снова курили на солнышке.
– А ловко ты ее… – усмехнулся пожилой.
– Одно слово – специалист, – поддержал тот, что помладше. – Пошла донка-то. А мы второй день бьемся… Да-аа-а… Наука, она, брат…
– Вы кто, братки, на коробке? – осведомился комиссар.
– Да, вишь, механиками назначили… А допрежь на другом плавали – я масленщиком, он кочегаром… Знания-то и не хватает. Може, и ты – механик? К нам?
Гошка отрицательно покачал головой, назвал себя.
– Из Чека, говоришь? Ну, будем знакомы. Седых Анемподист Харлампиевич, – старший прютянул заскорузлую черную руку, – бывший красный партизан. Член РКП(б).
– Федька Брылев, – представился младший. – Гармонист. Меня все тут знают. Беспартейный.
Говорили механики с комиссаром, бывшим трюмным машинистом Гошкой Лысовым, долго и об интересном…
Прощаясь с новыми знакомыми, Лысов уже знал: запасся двумя друзьями и зачислил обоих в свой чекистский актив.
Обойдя караван, Лысов отправился на розыски начальника затонской охраны.
– Там-от-ка водохранники и жительствуют… – пояснил ему встречный словоохотливый, но глуховатый старичок, показывая на длинный кособокий барак. – А вона саманная изба – этта у них вроде «чижовка», рестанская, то исть.
– Бывают арестованные?…
– Как же, быват, паря, быват. Самогонщики боле… а так, чтобы кто путний, ну убивец там али вор-грабитель, у нас – не водится. Народ мы смирный… А вот самогонщики, ну, скажи – прямо одолели! Прорва, нет на них погибели!.. Так и едуть, и едуть, и везут свое добро… И каждый норовит тебе в благодетели, а первач, скажу я тебе, матрос, самый замечательный!..
Лысов явственно ощутил исходившие от старичка сивушные ароматы.
– Заметно, дед…
– Ась? – дед приложил к уху ладонь.
– Да видать, говорю, по тебе, что добрый первач. Рядом идешь – и то пробирает…
– Что верно, то верно – силен, окаянный! Такое зелье анафемское! Никакого сладу с ними, стервецами, нет…
Лысов потянул дверную скобу длиннейшего барака.
Начальник охраны, бывший партизан Шляпников, встретил гостя радушно. Заварил сухую морковку в чайнике, выложил на стол леденцы, краюху черного хлеба и, потчуя матроса, стал рассказывать о затонском житье-бытье. Между прочим сообщил, что перед появлением комиссара в затон прибыли еще два свежих человека. Первый – линейный механик Сибопса инженер Пономарев.
– Вся выходка офицерская! – характеризовал инженера Шляпников. – Буржуй. Золотопогонник недорезанный!.. Ручки чистенькие, беленькие, и поселился не где, а на «Аргуни»…
– Что за «Аргунь»?
– Это, брат, такая интересная баржа, или сказать, лихтер. Водолив там…
– Ну?…
– Водоливом на «Аргуни» татарин. Габидуллин ему фамилия…
– И что же?
– Шибко подозрительный. Со всех деревень к нему народ ездит… Опять же – дочка у него…
– Ведьмастая?…
– Что ты! Красавица дочка габидуллинская и, главное, на татарочку нисколь не похожа: русоволоса, и глазки голубеньки, и носик прямой, тонкий, и личико по всей форме русское, но, скажи, – по-татарски шпарит, словно природная… Чуешь, товарищ комиссар? Инженер Пономарев, как появился в затоне, первым делом к «Аргуни» поворотил, а татарин – уже навстречу идет… И ночами к Габидуллину мужики ездиют. Неподалеку мой караванный пост – охранники видят и мне докладают.
– Значит, ночью?
– То-то – ночью… А самое главное… – Шляпников вышел в соседнюю комнату и вернулся со склеенной из двух черепков десертной фаянсовой тарелкой. – На, комиссар, прибери. На свалке затонской, куда мусор выбрасывают, нашел…
Лысов недоуменно повертел тарелку.
– Мы за свалкой иной раз стрелковые занятия проводим, – пояснил Шляпников. – Вот и я пошел новый японский арисак пробовать. Поискал, поискал цель, да и высмотрел тарелку, она с трещиной была, взял в руки – распалась пополам, а цель – самая наилучшая: на обороте, глянь-ка…