Страница 15 из 65
— Наш образ жизни социалистическим не назовешь, я к этому, — сказала Клэр.
— Дело не в образе жизни, а в убеждениях.
— Нельзя отделять теорию от практики.
— Но и отождествлять их тоже не следует.
— А в жизни иначе не бывает.
Вернувшись домой, оба слегка под хмельком, они занялись любовью, после чего Джон долго лежал с открытыми глазами, полный страха, что ему опять явится Иван Ильич. Но вместо того чтобы считать до ста, он стал вспоминать, когда в последний раз их влекло друг к другу трезвыми, однако, так и не сумев вспомнить, уснул.
Глава вторая
Утром Джон позвонил Гордону Пратту, журналисту из «Нью стейтсмен». Они договорились пообедать в ресторане Берторелли на Шарлотт-стрит.
Гордон Пратт остался единственным из оксфордских одноклубников Джона, с кем он продолжал дружить. Перебравшись в Лондон, они вместе снимали квартиру, но если шотландец Гордон все больше увлекался политикой и журналистикой левого толка, Джона тянуло к приятелям из богатых семей и их начинавшим выезжать в свет сестрам. Тем не менее между двумя друзьями сохранялась духовная близость и привязанность, и даже после того, как оба женились — Джон на провинциальной католичке из хорошей семьи, а Гордон на сильно пьющей ольстерской феминистке, — они время от времени продолжали встречаться.
Спроси их кто-нибудь, почему они так редко видятся, каждый тут же ответил бы, что их жены не выносят друг друга, и это было правдой, но, останься они холостяками, их едва ли тянуло бы встречаться чаще, ибо, несмотря на схожесть политических убеждений, вкусов, во всем остальном у них не было ничего общего. Они убедились в этом, живя в одной квартире. Джона, например, поначалу удивило, а затем шокировало, когда Гордон как-то вечером в присутствии Клэр снял туфли в гостиной; и такое же удивление и смущение заметил он сам, когда вскоре после переезда на квартиру перелил херес в графин и поставил его с рюмками на поднос.
Будучи единомышленниками, они, подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах, могли бы поклясться, что посвятят свою жизнь борьбе за свободу, и пренебречь ради этого графином с хересом и запахом несвежих носков. Но свободы им вполне хватало. А поскольку ничто на юных борцов за идеалы не давило, то ничто их особенно и не сближало, отчего вскоре их жизненные колеи разминулись, тем более что шли они из двух разных детств к двум разным milieux [15]и роли прежним друзьям были уготованы разные, вот почему всякий, кто увидел бы их сейчас, не мог не задаться вопросом, что общего у холеного адвоката в отличном, от лучшего портного костюме с плохо выбритым, неопрятным журналистом в джинсах и кожаной куртке. Тем не менее беседа за их столиком текла не хуже, чем за любым другим, хотя они не вспоминали о былых университетских днях. После двух-трех вежливых вопросов о доме и семье они заговорили о политике, газетных новостях, судебных делах, то есть о темах, интересовавших обоих. Незаметно разговор подошел к тому, ради чего Джон, собственно, пригласил своего друга пообедать.
— Как по-твоему, не поздно в моем возрасте заняться политикой?
— Никогда не поздно, — ответил Гордон, размышляя, что за этим кроется.
— Мне ведь уже сорок.
— Как и мне.
— И к следующим выборам у меня вряд ли будет надежная поддержка, так что раньше чем через десять лет в парламент мне не попасть.
Гордон улыбнулся:
— Так, значит, когда ты говорил о возрасте, ты всерьез имел в виду себя?
— Да. — Джон почувствовал, что краснеет. — Смешно?
— Ничего смешного, просто несколько неожиданно.
— Почему?
— Последние лет десять ты не особенно интересовался политикой, тем более лейбористами. Ведь речь идет о лейбористах, не так ли?
— Конечно.
— Странно, что ты вдруг загорелся.
— Чего ж тут странного?
— Палата общин, пожалуй, не место для серьезного человека. Сто потов сойдет, пока выберут, а потом лет десять-двадцать будешь голосовать за законопроекты, которые сам считаешь никчемными. Когда же ты в конце концов дорвешься до власти, то, как подметил Дизраэли, и власти, и времени окажется слишком мало…
Джон с минуту молчал, глядя на эскалоп a la Milanèse [16].
— Ну а если я объясню тебе свое отношение ко всему этому, — сказал он, — ты скажешь, что ты по этому поводу думаешь? Только честно!
— Конечно.
Джон быстро разрезал оставшийся кусок эскалопа и, не переставая жевать, заговорил:
— Во-первых, ты совершенно прав: последние лет десять я не занимался политикой, и это может погубить меня как кандидата от лейбористов, но пришлось позаботиться о положении в обществе, о детях, на партийные дела не оставалось ни времени, ни сил…
Джон умолк, удивленный, как странно прозвучали для него слова «партийные дела»; когда он был моложе, ему нравилось их говорить — в них было нечто загадочно-волнующее, сам он как бы превращался в героя романов Сартра или Мальро.
— Я по-прежнему считаю, — сказал он, — что после войны кое-какие социальные программы лейбористов убавили нищеты, несправедливости и прочих зол, надо продолжать идти этим путем, и, даже если мы не построим рая на земле, можно постепенно улучшить материальные и культурные условия жизни для большинства наших сограждан.
— Если ты намерен выступить на предвыборном собрании с подобной речью, — усмехнулся Гордон, — это может произвести впечатление, хотя по собственному опыту могу сказать, что в избирательных комиссиях рассматривают выдвижение кандидата как премию за то, что он стучался под дождем в такое множество дверей, какое ни одному молочнику не снилось.
— А ты бы за меня проголосовал?
— Я? — Гордон посмотрел куда-то поверх плеча Джона. — А не распить ли нам еще бутылочку вина? — Он поднял руку, подзывая официанта, и сказал: — Я не ухожу от ответа, Джон. Просто для такого разговора надо набрать полный бак горючего.
Подошел официант. Гордон заказал вино. Когда вино подали, он наполнил бокалы и повернулся к Джону:
— Ты, несомненно, способный адвокат, и лейбористам нужны люди твоего калибра, которых можно было бы выдвинуть против тори. На мой взгляд, хотя, может, я и ошибаюсь, если ты будешь всерьез добиваться избрания, у тебя есть шансы на успех. А если выдержишь всю эту мясорубку, то через несколько лет ты — член парламента. Одного не могу понять: зачем тебе, черт подери, это надо? Особенно сейчас, когда партия отошла от собственной программы и превратилась, по сути, в лобби для двух-трех крупных тред-юнионов. Многие состоятельные люди стремятся в парламент из тщеславия — для них это все равно что иметь «роллс-ройс». У тебя другие мотивы, только не могу понять какие.
— А разве не может быть, — спросил Джон, — что мне искренне хочется воплотить социалистические идеалы в жизнь?
Гордон вздохнул и откинулся на стуле, словно решил получше разглядеть своего приятеля.
— Может! — сказал он. — Но лишь при следующем гипотетическом условии: двадцать с лишним лет тому назад, когда мы окончили Оксфорд, ты зарыл свои принципы в торфянике, а теперь откопал их и увидел, что они прекрасно сохранились. Другого объяснения их первозданной свежести я не нахожу.
Джон улыбнулся:
— Это что, дисквалифицирует меня?
— Ничего тебя не дисквалифицирует. Я просто потрясен тем, что до сорока лет можно сохранить честолюбие двадцатидвухлетнего.
— Похоже, снова сошлись наши дорожки, — сказал Джон. — Первую половину жизни я служил частному капиталу, ты — обществу…
Гордон рассмеялся:
— Теперь ты намерен служить обществу, а я с потрохами продался бы «Дейли телеграф», предложи они кругленькую сумму.
— Но ты же не сделаешь этого, верно? Гордон мотнул головой.
— Нет.
— Ты вовсе не такой циник, за какого выдаешь себя.
— Нет, я циник. Нам вовек не видеть британской революции, потому что треклятому пролетариату нужна буржуазия, чтобы тягаться с нею. Классовая борьба — наш национальный вид спорта, а в спорте нужны две команды, как же тут без капиталистов?